Чтобы арестованный пришел в чувство и мог связно говорить, его заставили принять теплую ванну. Лишь после этого Николаев успокоился и смог вразумительно отвечать на вопросы.

Всех этих подробностей г-н Наумов не найдет в архивах. Их можно было слышать в рассказах Федора Тимофеевича Фомина, исполнявшего в день убийства Кирова обязанности начальника управления Ленинградского ОГПУ… и арестованного спустя почти три года совсем не по делу Кирова.

Чтобы больше не интриговать читателя, я расскажу все, что мне известно о выстреле в Смольном, и о том, как он аукнулся эхом в жизни одного из приближенных дружинников Дзержинского спустя десять лет отсидки в карельских лагерях.

Людям старшего поколения имя Фомина хорошо известно по его книжке «Записки старого чекиста», выпущенной в начале 60-х и сразу ставшей бестселлером не потому, что там были особые откровения, а потому, что подобной литературы до оттепели не было вообще, а это издание содержало документальное описание таких захватывающих событий, как дела Савинкова, генералов Слащева, Кутепова, батьки Махно, одесского бандита Мишки Япончика и еще многих, носивших звучные имена.

Сам Фомин с первых дней Гражданской войны самозабвенно служил революции. Недаром в одной из передач английской станции Би-би-си его назвали после выхода в свет книжки «фанатом». И действительно, имена Дзержинского и Менжинского были для него синонимами святости и бескорыстия. Кстати, в своей книжке Фомин нигде не упоминает трагедию в Смольном. Почему — станет понятно чуть ниже.

Но еще до выхода книги в свет произошли некоторые события, коснувшиеся прямо меня.

В 1934 году в управлении Ленинградского ОГПУ обязанности распределялись следующим образом. Начальник управления Медведь осуществлял общее руководство, его заместитель Запорожец отвечал за охрану секретаря обкома Кирова. Второй заместитель — Фомин командовал пограничными войсками в округе.

В конце ноября Медведь и Запорожец отсутствовали в городе. Медведь был в командировке, Запорожец лечился в Хосте. Все заботы по управлению легли на Фомина. Кстати, с Кировым ему приходилось поддерживать постоянную связь по обстановке в городе. Когда 1 декабря Киров был убит Николаевым, именно Фомин осмотрел место убийства, обыскал портфель, в котором Николаев пронес револьвер, и установил, что ему удалось несколько раз проникать в Смольный. То есть убийство Николаев замыслил давно. За расстановку постов и несение охранной службы в Смольном отвечал Запорожец, и Фомин был немало поражен царившими там разгильдяйством и халатностью.

Ничего, кроме истерики, допрос Николаева не дал. Он был экстренно «просвечен» оперативными методами, и перед Фоминым предстала взъерошенная натура не просто неудачника, брошенного женой и выгнанного со службы, но и неврастеника, граничащего с душевным заболеванием.

Из отрывочных и бессвязных высказываний Фомину удалось выудить претензии Николаева к бывшей жене, которая с головой увлеклась романом с Кировым, ощущение бессилия и ничтожности в собственных глазах опустошенного человека.

Все разговоры о сердечных делах Кирова и жены Николаева пошли потом от единственного допроса, который удалось провести в Ленинграде Фомину.

На следующий день все изменилось, а в истории возник еще один тупик. В Ленинград вернулся срочно вызванный Медведь, и в управление поступила спецдепеша от Ягоды с указанием дело немедленно прекратить и все материалы вместе с самим арестованным переправить в Москву. Интересно, что Медведя и Фомина в Москву не пригласили, а Запорожец так и не был отозван с отдыха(?!).

Если бы Ягода не распорядился передать Николаева на Лубянку, где его через две недели расстреляли, а Фомин смог провести хоть первичные следственные действия, убийство Кирова не было бы окутано роковой тайной.

Но Москва взяла инициатву в свои руки. Что дает многим историкам видеть в том прямой сталинский след, а вот современники придерживались в то время другого толкования: громкому убийству придавалось огромное политическое значение и заниматься им имел право только центр.

Уже после похорон Кирова в Москве и расстрела Николаева на Малых Каменных островах в особняке обкома состоялся «суд чести».

Прибывшие в Ленинград Сталин, Ворошилов и Ягода судили стоявших перед ними на гражданской плахе Медведя и Фомина.

— Как же вы могли упустить Кирова? — спросил Сталин. — Ну, у вас, Медведь, неполадки в семье. Раз в семье плохо, значит, и в делах толку не будет. За смерть товарища Кирова перед народом придется ответить.

К Фомину подошел Ворошилов:

— Фомин, я хорошо помню тебя по Царицыну. Как же ты такое допустил?

Фомин промолчал.

— Кто отвечал за охрану секретаря?

— Запорожец.

— А где он?

Ворошилов обеспокоенно подошел к Сталину и что-то сказал ему на ухо. Вождь не повел бровью. Ворошилов сразу окаменел.

— От Ягоды получите новое назначение. В Ленинграде вас больше не будет!

Сталин повернулся и вышел из залы. За ним гуськом удалились Ворошилов и Ягода.

По нашим представлениям о крутости сталинских мер такой подход к людям, несущим ответственность за все, что случилось в Ленинграде, просто удивителен. Ведь вина за убийство Кирова лежала на Медведе, Фомине и Запорожце аж до семидесятых годов. Я сам был свидетелем, когда в начале семидесятых в КГБ на Лубянской площади, где мне открыли архив для изучения дела расстрелянного в начале войны члена коллегии ОГПУ Евдокимова, один из высоких чинов бросил Фомину упрек: «Ну, положим, Кирова вы плохо охраняли!» С точки зрения сотрудников, занятых охраной занимавших высокие посты деятелей, случай с Кировым был уроком, который хорошо усвоили.

А в тридцать четвертом в Ленинграде началась цепочка ужасных приключений в жизни Фомина. После «суда чести» Медведь и Фомин продолжали работать почти до возвращения из Хосты Запорожца. Затем их вызвали в Москву, где сообщили о новых назначениях. Медведь получил приказ выехать в Казахстан и принять начало над местными лагерями. Фомину предназначалось то же в Магадане.

В Магаданском управлении лагерей Фомин проработал до 1937 года. Пока к нему не пришел растерянный секретарь партбюро с шифрограммой в дрожащих руках:

— Федор Тимофеевич, пришел приказ из Москвы. Не знаю, что и сказать. Я должен отобрать у вас оружие и арестовать для этапирования в Москву.

— Ну, что ж, приказано — исполняй!

— Не могу. Я знаю вас как преданного делу большевика, считаю это недоразумением. Прошу, сдайте оружие, а арестовывать не буду. Поезжайте в командировку в Москву, наверняка там разберутся. Чепуха какая-то!

Удостоверение у Фомина отобрали прямо в подъезде наркомата на Лубянке. И тут же препроводили во внутреннюю тюрьму, откуда он вскоре был вызван на первый допрос к следователю. Трагизм положения заключался в том, что дело вели люди, хорошо знавшие Фомина, и они из сочувствия «к своему человеку» упрашивали его добровольно согласиться с обвинением в шпионаже и не доводить дело до Сухановки.

Сухановская страшная подследственная тюрьма была прямо-таки приспособлена для пыток. Когда-то здесь, в монастыре, обитали монахи-схимники и специально для аскетического образа жизни кельи-щели строили с расчетом, чтобы в них можно было только заползти: ни встать, ни сесть. Били тут резиновыми жгутами, вырезанными из протекторов, от каждого такого удара мясо сползало с костей. Скажем, Евдокимову «выдрали всю задницу», как пугали на допросах Фомина. Но Фомин держался стойко, как, в общем-то, и подобало «стальному дзержинцу». В Гражданскую он дважды побывал у белых под расстрелом. Один раз под ложным, другой бежал. Третий угодил под ложный расстрел уже в Сухановке, куда все же угодил из-за строптивости и нежелания принять «по-человечески» условия «обвинения», а именно выбрать по вкусу любую «разведку» — от японской до английской.

В Сухановке его нещадно избивали тяжелыми жгутами, но все допросы сводились опять-таки «к работе в иностранных разведорганах».

О Кирове за все годы истязаний и пыток не был задан ни один вопрос. Как если бы Сталин на Малокаменных островах не возложил на него «ответственности за убийство перед всем народом»…