Крылов с трудом разогнул окоченевшие ноги и добрался до кабины. Летчики поняли все без слов. К счастью, у штурмана оказались запасные унты, в загашнике нашлись и две меховые куртки, кроме них – спасительная фляжка спирта. Спирт требовалось употребить не по назначению. Ломая ногти, Крылов свинтил крышку, стащил с товарища сапоги и принялся растирать ему ступни. Потом – себе. В кончиках пальцев появилось слабое тепло. Боясь потерять его, они торопливо натянули унты, затем сменили шинели на куртки и только после этого, не задумываясь, выпили остатки. Когда холод наконец отступил, офицеры не заметили, как задремали.
Ночь подходила к концу, восток окрасила нежная предрассветная полоска. Но внизу еще было темно.
– Тайга… – сказал штурман, – скоро долетим.
Еще через час полета под крылом возник не нанесенный ни на одну географическую карту зловещий архипелаг ГУЛАГ – как его назовут гораздо позже, совсем в другую историческую эпоху. Архипелаг, в котором бесследно сгинули миллионы людей – и виновных, и невиновных. Последних было неизмеримо больше, и даже начавшаяся война не уменьшила потока тех, попал сюда по роковому, трагическому стечению обстоятельств, а еще чаще – по банальному доносу близких людей.
Ветер разогнал морозную пелену, и прямо по курсу стали видны ровные квадратики строений. Радист вышел из кабины и разбудил пассажиров. Протерев глаза, они с любопытством прильнули к иллюминаторам. И Крылов, и Шевцов были в этих краях впервые. Из-за пологих холмов выросла радиомачта аэродрома, она быстро приближалась. Через мгновение мачта пропали из вида, самолет сделал разворот и пошел на посадку.
По взлетной полосе стелилась поземка, от крепкого мороза перехватило дыхание – температура в Архангельске была не меньше тридцати пяти градусов ниже нуля. Спасаясь от пронизывающего ветра, энкавэдэшники поспешили к машинам. Путь до лагеря был неблизким, но они решительно отказались от обеда – хотелось добраться в первой половине дня.
Дорога оказалась укатанной, навстречу, по левой стороне, почти непрерывным потоком шли полуторки, груженные лесом. Было видно – бригады заключенных гнали и гнали план. Многие работали с отдачей. «Все для фронта! Все для победы!» – эти слова были далеко не пустыми и для них, «врагов народа», зэков, у которых Родина отняла жизнь, но они, тем не менее, продолжали ее любить и пытались внести свою, пусть такую, лепту в разгром фашистов.
…Худой как жердь Иван Плаксин, он же Израиль Плакс, за выдуманное в чьем-то кабине преступление получивший четвертак с внушительным довеском (пять лет на спецпоселении), второй месяц загибался в Медвежьем на рубке леса. Их бригаде катастрофически не повезло: делянка досталась на болоте. Лес здесь был не густой, и поэтому, какое там трактор, даже лошадей начальство не выделило – все приходилось таскать на себе. Как назло, попалась лиственница – дерево злое и вредное, людей оно не любит и жизнь свою отдает неохотно. Несмотря на мороз, пила застревала в вязкой древесине, и чтобы освободить ее, каждый раз под железное полотнище приходилось забивать клинья. Молот был настолько тяжел, что отнимались руки, но остановить работу им бы не позволили. По вечерам, когда заключенные приходили в себя в промерзших бараках на нарах из той же лиственницы, мучительно начинали болеть кости. А еще цинга, другие неизбежные в таких условиях немочи… Из тех, кто пришел на участок вместе с Плаксом, за год в живых осталась едва ли половина.
Каждое утро Плакс просыпался с одной и той же мыслью: вдруг случится чудо, и старший нарядчик переведет его в столярку. Там, под крышей, да еще столовая рядом, можно наконец отогреться и подхарчиться у знакомых «придурков» в хлеборезке. Но наступал новый день, и нарядчик упорно посылал его на делянку. Плакс понимал, что при таком режиме он вряд ли протянет больше двух-трех недель. Сил после завтрака хватало, самое большее, на пару часов, а потом свинцовым грузом наваливались усталость. Плечо уже не ощущало веса бревен, под выношенный ватник проникал холод, дыры в бахилах нечем было заткнуть… К концу дня вымерзало все, мозг разрывался от стука топора, но надо было брести обратно в зону. Ужин состоял из чуть теплой миски баланды (чтоэто – каша? суп?) и кружки едва подслащенной бурды. Черный хлеб казался лакомством. Места потеплее, наверху и у печки, занимали блатные, а «врагам народа» приходилось довольствоваться нижними нарами по углам и у параши. Плакс (растратчик Иван Плаксин) мог бы примазаться к блатным, но ему не позволяла сделать это врожденная интеллигентность. Он заставлял себя думать на разных языках (английском, немецком, французском и фарси), которыми прекрасно владел до заключения. Он прокручивал в памяти детали прошлой работы, вспоминал фамилии и имена людей, с которыми приходилось сталкиваться, вспоминал адреса и номера телефонов. Все это отвлекало его от тупой безысходности реального мира.
Несмотря ни на что, Плакс продолжал бороться за жизнь. «Надо выстоять, что-то делать, чтобы не остаться на лесоповале, чтобы не умереть в сугробе, как умирают другие», – часто говорил себе он. Самой смерти он давно уже перестал бояться, она кружила рядом, напоминала о себе черным штабелем мертвецов, сложенным за стеной инфекционного барака. Промерзшая, как бетон, земля отказывалась их принимать. Чтобы долбить вечную мерзлоту, нужны рабочие руки, а где их взять? Это было бы непозволительной роскошью – тратить силы на покойников-зэков, когда враг стоит у ворот столицы. Все лагерное начальство лезло из кожи вон, чтобы любой ценой выгнать план, невыполнение грозило военным трибуналом, в том числе и тем, кто пока оставался на свободе.
Смерть стала так же привычна, как миска с баландой и холод, пробирающий до костей. Плакс свыкся с ней, теперь жил только одним: как бы так исхитриться, чтобы умереть, по крайней мере, в тепле, на больничной койке, – неужели он и на это не мог рассчитывать?
Нет, не мог… Когда умирали его товарищи… хотя какие в лагере товарищи… все происходило по одному и тому же сценарию. Человек падал и уже не мог подняться. Кто-то из охраны лениво отрывался от костра, зло окрикивал, иногда даже палил в мертвое тело, а потом натравлял огромную псину, Троцкого – такая была у нее кличка. Троцкий, недолго потаскав тело по вырубке, бросал его где-нибудь под кустом, а потом возвращался к хозяевам, поближе к теплу. А что же товарищи? Продолжат работу, будто бы ничего не произошло. Правда, есть среди них «шакалы». Вон Коромысло давно зарится на его свитер, чудом сохранившийся с московской пересылки. Свитер можно нацепить на себя, а можно обменять в лагере на пачку махры или чая, чтобы заварить чифирь. И никто, ни один человек, даже добряк Сергеич, получивший пятьдесят восьмую статью по доносу жены, ни слова не скажет в осуждение. Куда уж там роптать? Потом, в конце дня, умершего взвалят на себя другие доходяги и, как бревно, потащат в лагерь. По дороге они будут проклинать его – за то, что помер не по-человечески, за то, что отбирает у них последние силы… Уже в лагере, когда другие бригады будут хлебать свою вечернюю баланду, им придется долго стоять на плацу, пока врач с комендантом не проведут смерть по акту – таковы порядки. Соответствующую бумажку, проштампованную лиловой печатью, подошьют в дело, а штабель мертвецов у «временного склада» пополнится на еще одну единицу.
Плакс закрыл глаза и на короткое время провалился в другой мир. Море… Упругая волна выносит его на самый гребень, а потом, сердито шипя, увлекает вниз. Соленая вода забивает рот и нос, но он не сдается. Откашлявшись, он продолжает плыть. Новая волна несет его прямо на камни, что опасно торчат из воды в десяти метрах от берега. Когда море спокойное, на них так приятно лежать, наблюдая за мерным колыханием водорослей. Но сейчас… Это грозные исполины, стражи, не пускающие к земле. Один удар – и все, уже не выберешься. Плакс яростно замолотил руками и ногами и в последнюю минуту сумел-таки проскользнуть между двумя из них, самыми коварными и большими. Ух… кажется, повезло. А по берегу уже бегает не на шутку встревоженная жена, Мария. Свежий ветер раздувает белое платье. Под мышкой книга, тогда они вместе читали Зощенко. Ну вот, осталось сделать пару гребков. За камнями море спокойнее, но все равно прибой ощутимый. Плакс попытался нащупать дно и с головой ушел
