Ярви сидела на вросшей в землю колоде и плакала, закрыв лицо руками. Первым побуждением было уйти обратно в дом. Она же не хочет, чтобы он видел слезы, оттого и прячется, но Фома остался. Капли воды бесцветным бисером запутались в ее волосах, а на одежде темные пятна, нужно подойти, успокоить, или лучше в дом увести, а то еще простудится. Но против всякой логики Фома продолжал стоять и смотреть. Старая липа во дворе выпустила первые клейкие листочки, которые нервно вздрагивали под дождем. Дрожат и плечи Ярви. Почему так больно смотреть на ее слезы?
- Дураком был, дураком и остался, - мрачно заявил Голос. - Либо делай что-нибудь, либо в дом возвращайся. Сыро здесь.
От порога до колоды, на которой сидит Ярви, ровно пять шагов. Черная грязь, редкая трава, длинные лужи, стекающие к забору… Она не услышала, только когда Фома коснулся плеча, испуганно вздрогнула и обернулась.
- Ты? Зачем ты вышел? Тебе нельзя, тебе…
- Все хорошо, - ее ладони в его руках такие маленькие, мокрые и холодные, на пальце царапина, а у самого запястья бьется, стучит теплом жилка. Глаза зеленые-зеленые, к зрачку чуть темнее, а у самого края радужки редкие желтые пятна. Припухший нос и плавная линия губ… что-то непонятное с ним творится.
- Не плачь, пожалуйста.
- Это дождь.
Щеки вспыхивают румянцем, а с ресниц скатывается предательница-слеза.
- Все будет хорошо.
Ярви кивает, капли-бисеринки сыплются вниз, черными точками расцветая на одежде.
- Вот увидишь, все будет хорошо. Мне уже лучше и намного, - под внимательным испытующим взглядом зеленых глаз тяжелый огонь в груди гаснет. - А скоро все пройдет и…
- Тумме сказал, что ты умрешь. И Гейне тоже, и Макши, они все говорят, что если кашель с кровью, то…
- Люди ошибаются.
Она не верит, хотя очень хочет поверить, по глазам видно. У нее замечательные глаза, и сама она - настоящее чудо, если ради кого и жить, то ради нее.
- Пойдем в дом?
Снова кивок. Отпускать ее руки не хочется, согрелись, прижились в его ладонях, но дальше стоять во дворе глупо, да и дождь холодный, заболеет ведь. Мокрый рукав съезжает вниз, Ярви спешит одернуть, но…
- Откуда это? - Фома перехватил руку, на коже раздавленными ягодами черники выделялись круглые синяки.
- Это… случайно, упала. - Ярви не пыталась вырваться, только ресницами моргала часто-часто, а по щекам летели не то слезы, не то капли дождя. - Пойдем в дом, тебе же нельзя на улице.
От разложенной на горячем печном боку одежды подымался пар, Ярви суетилась по дому, бестолково, беспокойно, точно опасаясь, что стоит присесть хотя бы на минуту, и он станет задавать вопросы. Упала… четыре пятна - четыре отпечатка, чьи-то пальцы, Фома пока не знает чьи, но обязательно выяснит. Хотя бы у Михеля спросит, благо тот через день заходит. Ну а когда выяснит, то… на самый крайний случай в сумке пистолет лежит.
- Вот тебе и человечность, - ехидно заметил Голос. - Как до личного дело дошло, так сразу и за оружие.
Пусть так, но обижать Ярви Фома не позволит.
Михель пришел, когда за окном совсем стемнело, мокрый и веселый, точно в радость ему было идти ночью в непогоду через всю деревню.
- Живой еще? - Михель ладонями сбил с волос воду. - Ты давай, подымайся, пахать скоро и дел невпроворот, а он болеть удумал. А у тебя чего глаза красные? Снова ревела? Ох уж эти бабы, только повода дай слезы полить. Давай, на стол накрывай, а то не ел еще. Чтоб ты знал, чего в лесу творится! Ни пройти, ни проехать, грязь сплошная. Но еще неделька и просохнет, а там только б заморозков не было, и отогреется земля. Весной помирать нельзя, не по божьей это воле. Все оживает, а ты в могилу.
- В могилу я пока не собираюсь.
- От и ладно, - Михель сел на лавку. Высокий и статный, он вызывал невольную зависть своей силой, да и здоровьем. Небось, если и приходилось когда лежать, страдая от слабости, то в далеком детстве. - А то и я говорю, что рано хоронят. Ярви, там мамка просила, чтоб ты к ней зашла, ты на стол поставь и иди, а мы тут посидим, поговорим…
- Может, завтра? Ночь уже, - Фоме как-то совершенно не хотелось отпускать ее в эту темноту.
- Так тут недалече, туда и назад, соскучиться не успеешь, правда, Ярви?
- Правда, - тихий голос, глаза в пол и бледное лицо с алыми пятнами лихорадочного румянца. Куртку на плечи и тенью за дверь, точно и не было ее тут. Михель крякнул и, почесав лапой бороду, сказал:
- Ты это, извини, что я так. Разговор есть… даж не знаю, с чего начать-то. Да ты ешь, а то остынет.
Горячая, только-только из печи каша одуряюще пахла травами. Тонкие волоконца мяса таяли во рту, и тело наполнялось спокойным, сытым теплом. Михель ел неспешно, аккуратно, и выглядел так, будто бы более важного дела, чем эта каша, не существовало.
- Помнишь, ты говорил, что клятва клятве рознь? И что не всем, кто спешит клясться, можно верить?
- Ну, наверное, - честно говоря, Фома не помнил ничего подобного, но раз Михель говорит, значит, так оно и есть. Тот же, смахнув прилипшие к бороде крупинки каши, продолжил.
- Я вот думал, что ты это так, сочиняешь, что она и тебя окрутила, вот и выгораживаешь. А сейчас гляжу, вроде как по-твоему выходит. А чего делать - не знаю. Он же дядька мне родный, да и она не чужая.
- Рассказывай.
Михель тяжко вздохнул и, поставив локти на стол, заговорил:
- Мне б раньше заметить, может, и не случилось бы ничего, ну да о прошлом-то чего теперь говорить. Ты как слег, так решили, будто все уже, конец. С горячки этакой мужики посильнее уходили. Тут дядька и говорит, что раз дело такое, то Ярви прощает и помочь хочет. Сюда засобирался, а она его и на порог не пустила. Потом еще приходил, и дочку младшую присылал… а как ты чуть поднялся, ну и Ярви к мамке захаживать стала, то и он к нам зачастил. Другим разом дурного не подумал бы, но как-то оно само что ли в глаза лезет. То он ее провожать собирается, хотя чего тут провожать, когда дома рядом? То просит в гости заходить, дескать, негоже родичам в ссоре жить. А она все сторонится, подальше сесть норовит…
- Откуда у нее синяки?
- Так вчера дядька за руку схватил, думал, нету рядом никого, ну и давай всякие глупости говорить. Дескать, ты помрешь от кровянки, а без тебя ее в деревне терпеть не станут, а если Ярви остаться хочет, то значится, думать должна, кого о заступничестве просить. А потом, как меня увидел, то быстро переменился, дескать, шутка у него такая.
- А ты?
- А что я? Не могу ж я ему в морду дать, дядька все ж таки… И она не чужая. Чего тут сделаешь? Так что ты помирать не спеши, ладно? - Михель сжал кулаки, получились внушительные, вот только кому он грозит - не понятно.
- Не помру, - пообещал Фома, - теперь уж точно не помру.
Коннован
Ночь сегодня холодная, седой налет инея на темных камнях, молочный блеск луны, и скользкие на вид вершины. Это место было чуждо, это место пугало, это место не желало признавать мою власть, и пусть сейчас Анке с собачьей преданностью ластится к ногам, но я чувствовала - стоит появиться на горизонте кому-нибудь сильнее… агрессивнее, и Анке охотно сменит хозяина. Северный Ветер расчетлив. Он не знает ни любви, ни привязанности, ни памяти.
Северный ветер играет со снежинками, а я наблюдаю за игрой и думаю. Или не думаю - лень - просто наблюдаю. Здесь по-своему красиво.
Двор усыпан мелкими, ровными камнями, которые в темноте отсвечивают зеленью. Башни-иглы подпирают небо, а серые тучи с удовольствием чешут пуховое брюхо об украшенные флюгерами шпили.
Зато здесь нельзя подкрасться незаметно - скользкая галька рассказывает обо всех, кто ступает на жесткий каменный ковер, на каждого из обитателей Хельмсдорфа у нее свои звуки. Мика - цокот, мелкий не то перестук, не то перезвон - металлические подковки причиняют камешкам боль. Карл - тихий, на грани восприятия, шелест и легкое поскрипывание раздавленных снежинок. А Рубеус - шуршание. Галька его любит. Да что там галька - его любит весь этот треклятый замок, вместе с двориком, башнями, флюгерами и узкими ступеньками, на которых я вечно поскальзываюсь.
