Ответ этот рассмешил всех. Я же принялась за работу и так как для моих лет было хорошо и то, что я могла напрясть, то и заслужила одобрение. Девушки занялись мной, смеялись, и мне было очень весело. Здесь мы переночевали и утром отправились далее.

Чем более приближались мы к Петербургу, тем реже попадались помещики. Был уже февраль на исходе. Зима прошла у нас вся в дороге. Выехали мы из Твери в ноябре, следовательно ехали почти четыре месяца. Дорога сделалась ухабистая, переезды делались все длиннее и длиннее. Один такой переезд верст 30, — замедлился еще повстречавшимся обозом, который увяз в ухабах. Разъехаться с ним нам было нельзя и волей-неволей пришлось ожидать возможности проехать — под открытым небом. Наступила ночь, холод сделался еще сильнее, до станции же оставалось верст 15. Мы коченели. На счастье наше недалеко находился так называемый «Зеленый монастырь»[2]. Перекрестясь, отец пустил лошадку целиком без дороги, «вывезет, мол, так слава Богу, а нет — все равно ночевать в поле». И наша лошадка вывезла нас. Мужики, сопровождавшие обоз, были не мало удивлены выносливостью и силой маленькой лошадки. Доехали до монастыря. Отец отправился к настоятелю. Тот сейчас же велел впустить нас. Накормили нас, напоили и спать уложили. Черные монашеские рясы, дотоле мною невиданные нигде и никогда, вселили в меня какой-то непонятный страх. Матушка всегда с благодарностью вспоминала доброго настоятеля. Если б не впустили нас, то мы рисковали замерзнуть.

Утром, на другой день, матушка отслужила молебен, принесла нам просфору и мы отправились дальше.

До Петербурга оставалось уже не далеко, верст 80. Когда ночью подъезжали мы к Невской заставе, по дороге виднелось несколько трактиров, яркое освещение которых поразило меня. — «Это дворец?» — спрашивала я. Когда же объяснили мне, что это трактир, то удивление мое еще увеличилось. — «Что же такое дворец?» — думалось мне. 

Приехав в Петербург, мы тотчас же попытались отыскать наших родных, но так как давно не имели с ними переписки, то и не могли найти их. На первое время, наняли где-то на окраине города дряхлый домик и первую ночь расположились на полу за неимением ровно никакой мебели. Домик этот, покосившийся от старости, имел очень неинтересные достоинства. Зимой не держал тепла, а летом дождь лил сквозь крышу, как через решето.

Устроившись кое-как в этой первой квартире нашей, отцу надо было на другой же день позаботиться о насущном хлебе. Что было делать? Отец объявил нам, что крайняя нужда заставляет расстаться с нашей лошадкой и продать ее. Это было настоящим горем для нас, особенно для меня и брата. Мы, так привыкшие к милой лошадке, и, считая ее преданным другом нашего семейства, не могли, понятно, без слез расстаться с нею. Она, выносливая и ласковая, когда мы подходили к ней, как собака лизавшая нам руки, была лучшим нашим утешением и пользовалась нашею неограниченною любовью. Долго тосковали и плакали мы о продаже нашего друга. На деньги, полученные за нее, мы могли прожить недолгое время, пока отец приискивал средства к существованию.

Прежде всего, конечно, он хлопотал о каких-нибудь постоянных занятиях или о прочном месте. Но это было не так легко. Ни хлопотать за него, ни протежировать ему, было некому. Родные, которых он впоследствии все-таки разыскал, были женщины: две моих тетки, жившие рукодельным трудом, и маленькая двоюродная сестра. Рассчитывать на какое-либо содействие в этом случае с их стороны было нечего; знакомых, могущих что-либо сделать, тоже не имелось. И тут, в столице, опять благодаря помещикам, у которых мы останавливались дорогой, дела наши понемногу устроились: от некоторых из этих помещиков отец привез рекомендательные письма к их знакомым, с приложением кое-каких деревенских гостинцев, в роде маринованных мелких рыжиков и т.п. При содействии этих-то нечаянных знакомств, удалось родителям моим, в продолжение первого года по приезде, определить меня, в так называемое частное училище, в котором состояли членами высокопоставленные лица. А потом вскоре поместили и брата моего в кондукторское училище. Не смотря на несколько устроившиеся дела, родители мои перебивались в большой нужде. Но, однако, через несколько месяцев после приезда нашего в Петербург, мы оставили ветхий домик, в котором совсем невозможно было жить, и перебрались в другое, более удобное помещение, состоявшее из двух небольших, но уютных комнат. Вскоре после переезда на эту квартиру, (я и брат были тогда еще дома), приходит к нам наша хозяйка, и говорит, что к ней приехал гость, который всегда останавливается у нее, и что в настоящее время, по случаю болезни дочери, она находится в невозможности поместить его у себя, а потому убедительно просить родителей моих позволить ему переночевать в одной из наших комнат. Они согласились и к своему удовольствию увидели, что гость хозяйки тот самый настоятель Зеленого монастыря, который так гостеприимно принимал нас у себя. Родители мои были, разумеется, очень обрадованы этой неожиданной встречей.

Пробившись в крайней нужде года два, отец мой получил наконец место смотрителя по дорожной части в Нарве.

Находясь в это время в школе, я пришла в страшное уныние от необходимости расстаться надолго с родителями и ужасно грустила, проводив их.

Зная бедность моих родителей, я терпеливо покорилась необходимости разлуки с ними. Вообще, вырастая в нужде, я понимала ее более, чем это было свойственно ребенку моих лет. Случалось, что матушка или отец, навещая меня в школе, приносили мне вместо гостинцев серебряные пятачки; я не тратила их, и, накопив несколько штук, отдавала их матушке, настаивая непременно, чтобы она взяла их.

Однажды, в Нарве, матушка получила известие о болезни моего брата. Тотчас же поехала она в Петербург и, навестив его, приехала ко мне и упросила начальницу, чтобы та отпустила меня вместе с ней посетить брата. Мы застали его всего обложенного льдом, совсем уже умирающим. Вскоре после того, он скончался 12-ти лет от роду.

Еще с год пробыла я в школе, как вдруг, перед Рождеством, приехал отец и увез меня в Нарву. Какова же была моя радость, когда он объявил мне, что берет меня в Нарву совсем, чтобы поместить там в пансион.

Здесь казалось потекла наконец у нас жизнь известным порядком, как у людей устроившихся, Отец был доволен служебным своим положением, подчиненные его любили, средства к жизни были сносные. Но недолго наслаждались мы этим, неожиданная гроза налетела на нас: приказом графа Клейнмихеля, все служащие по дорожной части, не имевшие звания инженеров, были уволены и заменены инженерами. Опять горе, нужда, слезы!

Собрались мы опять в Петербург. В этот раз приехали уже на двух подводах с кое-каким имуществом и с коровушкой. Определенного ничего не было впереди, но отец говорил: «свет не без добрых людей, кто-нибудь да поможет». Так и вышло: в Сенате он случайно познакомился с секретарем и тот предоставил ему коронное место в сенатском архиве с жалованьем по десяти рублей в месяц.

Жизнь опять пошла безотрадная, опять перебивались мы кое как. Матушка своими хлопотами с коровушкой и ручной работой кое-что прибавляла к жалованью отца; к праздникам получалась награда. Я в это время нигде не училась и, хотя мне было всего десять лет, принимала участие в матушкиных занятиях, и, кроме того, вышивала кое-какие незамысловатые чепчики на продажу.