Солнце клонилось к закату. Судя по карте, он давно уже должен идти по кедрачу, но кругом был все тот же осинник. Он ругал составителей карты до тех пор, пока не наткнулся на громадный полусгнивший пень. Потом еще, и еще. И вдруг сквозь заросли увидел какую-то тускло-серую громаду. Это оказался гигантский, не менее пяти-семи метров высоты, штабель бревен. Нижние ряды их превратились в труху, выше, до высоты полутора метров, заросли мхом, но еще выше, ошкуренные ветрами и морозами, блестели, подобно мертвым костям.
– Вот куда девался кедрач… – проговорил Павел, пытаясь хотя бы на глазок определить объем штабеля.
Добрый кусок тайги вобрал в себя этот памятник человеческой подлости, неведомо, сколько лет гниющий в окружении лепечущего листвой осинника.
Сверившись с компасом, Павел пошел дальше. Солнце закатывалось, в лесу быстро темнело, когда он чуть не наткнулся лицом на колючую проволоку. Едва зрение успело выхватить в полутьме что-то чужеродно тайге и природе, мышцы инстинктивно сработали, он отпрянул, но все же успел ощутить щекой колючее прикосновение. Он повел взглядом вдоль проволоки, чуть заметными линиями прочертившей сумрак. Проволочная ограда выходила из ниоткуда, и уходила в никуда. Он прошел несколько шагов вдоль нее и наткнулся на толстый листвяжный столб. Столбы не поддались времени, но проволока кое-где перержавела, свисала в местах обрыва до земли, а молоденькие осинки, поднимая ее на своих ветках, как бы старались водворить на место.
Пробравшись сквозь тройной ряд проволоки, Павел вскоре наткнулся на бревенчатую стену. Осветив фонарем строение, увидел, что это длинный и приземистый барак. Крыша его провалилась внутрь. Пробираясь вдоль стены, и время от времени посвечивая на нее фонарем, Павел неожиданно увидел человека. Колючие мурашки пробежали по спине, даже волосы шевельнулись на голове. Приглядевшись, он понял, что это всего лишь деревянное распятие в рост человека, прибитое толстенными гвоздями к стене барака. По левой стороне распятого прошла трещина, расколовшая глаз, и теперь деревянный человек страшно смотрел на Павла одним целым, но мертвым глазом, и одним расколотым, но от этого ставшим непонятным образом живым. Может быть из-за черноты, прятавшейся в трещине? Взгляд распятого был требователен, и будто о чем-то вопрошал. С усилием отведя луч фонаря, Павел пошел дальше, но ему мучительно хотелось вернуться и смотреть, смотреть, смотреть на странную скульптуру.
Вскоре он наткнулся на другое здание, поменьше. Возле него оказался колодец, с замшелым срубом. Потопав осторожно ногой, Павел приблизился к срубу. Опасное это дело. Иногда, особенно в таких местах, где вода близко к поверхности земли, сгнивший сруб проваливается внутрь колодца, а земля вокруг оседает. Не успеешь оглянуться, как окажешься в яме с жидкой грязью. Посветив фонарем и не увидев падали, Павел спустил котелок на бечевке. Как и следовало ожидать, вода оказалась тухлой. Чтобы она стала свежей, из колодца надо было бы отчерпать воды, бочки три-четыре… Но пить хотелось неимоверно, и Павел еле-еле дотерпел, пока вода вскипела на костре. Пока ужинал и пил чай, явился Вагай. И где он мог шляться весь день, ни разу не показавшись на глаза? Ведь в таких мелких осинниках даже мышей почти не бывает. Есть им тут нечего. И тут его обдало жутью, да так, что и спина похолодела, и волосы на голове зашевелились. Вдруг вспомнился читанный когда-то фантастический рассказ: там умершие от голода и болезней люди, а так же расстрелянные, вдруг начали подниматься из могил, и шляться по грешной земле, заражая вирусом "зомбизма" живых людей. А ведь тут где-то зарыты тысячи несчастных…
Стараясь не делать резких движений, Павел вытащил из рюкзака фляжку со спиртом. Уходить отсюда в кромешной темноте было сущим безумием, в момент ноги переломаешь. Надо было что-то другое предпринять. Разведя в кружке спирт уже остывшим чаем, Павел осторожно побрызгал водкой вокруг, на костер, сказал в темноту:
– Пусть будет пухом вам земля, мужики… – и залпом выпил граммов двести пятьдесят смертоубийственной смеси.
Его сморило моментально, земля приятно заколыхалась, он опрокинулся навзничь, и тут же заснул. Глаза открыл, когда уже солнце засветило ему в лицо. Ночные страхи исчезли. Позавтракав, он взобрался по углу барачного сруба наверх, встал на бревнах, оглядел окрестности. Вокруг, на сколько хватало глаз, волновалось под легким ветерком осиновое мелколесье. Тут и там спинами доисторических чудовищ горбились штабеля бревен.
Спускаясь вниз, проворчал:
– Неужели сразу не было ясно, что невозможно отсюда вывезти лес… – но тут же ему стало стыдно от этой кощунственной мысли. Тут происходило бессмысленное уничтожение ни в чем не повинных людей, а он о лесе подумал…
Он вышел через ворота. Столбы стояли, но створки, видимо, истлели и ссыпались трухой на землю, мощные шарниры, грубой ковки, угрожающе нацелились куда-то в стену осин. Странно, но на земле угадывалась колея бывшей здесь когда-то дороги. Впрочем, ничего странного, тут же подумал он; разве может исчезнуть бесследно в тайге дорога, истоптанная тысячами несчастных…
Километров через десять колея нырнула в болото. На болоте тут и там торчали обглоданные ветрами и морозами скелеты деревьев. Явно, болото было молодое. Павел понял, почему люди забыли это место. Кедрач погиб, а пушной зверь и таежная птица не любят осинового мелколесья; кормиться им тут нечем, потому и людям тут делать было нечего. Болото вскоре перехватило дорогу. Так вот и забывается то, что забывать нельзя. Еще и природа способствует людской забывчивости. Разглядывая болото в бинокль, Павел ворчал под нос:
– Все вычеркиваем куски истории… Вычеркиваем… А развитие-то идет по спирали… Довычеркиваемся, что спираль развития превратится в заколдованный круг…
Павел разглядел сквозь колеблющееся над болотом марево зубчатую стену леса. Он спрятал в рюкзак бинокль, вырубил длинную осиновую жердь, но на берегу болота нерешительно остановился; все же риск был велик. Впрочем, в Сибири почти нет топких болот. Вспомнив мертвый лагерь и кошмар пути по осиновому мелколесью, да еще те лишних три дня ходьбы, которые он проехал на машине, Павел отбросил последние сомнения и решительно ступил на болото. Остановившись на последнем выступе берега, останках когда-то стоявшего тут дерева, огляделся вокруг, посмотрел на небо. Было пустынно и тоскливо в присмиревшей тайге. Конец июля, лето увядает, зверь и птица с подросшим молодняком кормится на рассветах, днем отсиживается в таежных крепях. Только в небе, в белесоватой голубизне, на такой высоте, что казались мухами, кружила семья ястребов.
– Молодежь летать учится… – проговорил Павел задумчиво. – Да-а… В случае чего, вы только и полюбуетесь, как я тонуть буду… – Обернувшись к Вагаю, Павел сказал ему, как человеку: – Ну, иди вперед. Теперь одна надежда, на твой звериный инстинкт.
Посвистев носом, Вагай прыгнул на ближайший травяной островок. Так, от островка к островку, по останкам деревьев, кое-где по кочкарнику, они двинулись через болото. А в небе равнодушно и методично, как заведенные, кружились ястребы.
Нуднее занятия, чем ходьба по болоту, трудно найти. Последний год работы Павла в Университете и был подобен хождению по болоту, пока Гонтарь его окончательно не загнал в трясину. В том году Гонтарь собрался в экспедицию в августе. Павел на летней сессии принимал зачеты, а потому отпуск у него опять получался урезанным. Сдав последние ведомости в деканат, Павел написал заявление на отпуск, но Гонтарь подписывать заявление отказался, и потребовал, чтобы Павел в срочном порядке написал статью; какой-то научный журнал заказал. Это ж надо, всю сессию молчал, хоть у Павла была прорва свободного времени, а как в отпуск идти, пожалуйста, нагрузил… Чтобы побыстрее отделаться, и все же съездить к матери, Павел, работая над статьей, задерживался в Университете допоздна, да еще надо было хотя бы часа по полтора в день потренироваться в подвале, а потому домой приходил за полночь. Как-то, идя домой, еще не доходя до своего подъезда, услышал в подъезде приглушенную возню. Широко распахнув дверь, заглянул туда. Несмотря на то, что лампочка горела не ближе, чем на площадке третьего этажа, он прекрасно разглядел троих парней и девушку. Девчушку лет шестнадцати. Парней он узнал; это были местные "крутые", не раз задиравшие его, но он не обращал до этого на них внимания.
