— Устал я. Спи. Ничего-то ты не понимаешь…

Временами Гаранину казалось, что Зина прикидывается простушкой — это пока не расписаны! — а там, кошечка покажет коготочки! Он не мог себе представить, чтобы женщина не интересовалась дензнаками — ведь это сколько же необходимо грошей на юбки, блузки, шпильки!? С ума сойти можно!.. Вот Насима, та точно рассчитала: у местного писателя вышла толстая книжка в Якутске и эта же книжка в «Роман-газете». В двух номерах!.. Даже представить себе трудно, какую гору денег огребет этот местный туземец?!" Но З.И. Щеглова — не Насима Нуршина. Присматриваясь, Сергей Гаранин заметил: слова у Зины не расходятся с делом. И нет под словами Зины ни второго плана, ни подводного течения. Такая была она и такая есть сейчас. И такая она вполне устраивала того Сергея, Сергея Щеглова, который печально смотрит со стены на свое бывшее супружеское ложе.

Тот Сергей для Гаранина как бы и не существовал никогда. Он не видел его живым и не воспринимал живым. И уважения к мертвому у него не было: дурак! Бросился в Колыму спасать какого-то мальчишку и утонул. Утонул, оставив бабу с носом — на сберкнижке у летчика Сергея Щеглова было всего ничего — месячный заработок полярного летчика.

"Нет, расписываться погодим!" — подумал Сергей Гаранин.

— Сереж?

— А-а?

— Я тебя люблю, Сереженька.

— Спи…

— У нас с тобою все есть, Сережа. Все, все!..

Действительно, все есть: ковры на стенах и на полу, цветной телевизор, холодильник, тряпок полный гардероб… Машины нет? Так будет! Все-таки, заработки на Крайнем Севере неплохие, а они еще совсем не старые люди.

Зина говорит об этом Сергею. Он фырчит от этих разговоров, ловит глазами фотографию Сергея.

— Может, кому и нравится с голой жопой над Колымой летать! Лично мне это не подходит.

Зина пытается надуться, все-таки оскорбляют того Сережу.

Но Гаранин — захотелось человеку! — запечатывает ей рот поцелуем, прижимает к себе, обдавая жаром сильного мужского тела и она вжимается в него, забывая обо всем на свете.

— Я люблю тебя, Сереженька, я тебя люблю очень и очень…

"ЛИ" готовили к полёту. Из его металлического чрева вытаскивали бревно за бревном, высвобождая самолёт полностью. Неожиданно этим же бортом собрались лететь директор совхоза Сайвасов и парторг Татаев. Если директор совхоза укладывался в авианорму — семьдесят пять килограммов живого веса! — то партийный деятель Татаев явно тянул на двойную. Да и Фарли Моуэт был не один, а с женою и переводчиком и вся эта могучая тройка весила не менее двух центнеров! Да ещё Рытхэу, Курилов, Кучаев!.. Нет, определённо, брёвнам в самолёте делать было нечего! Из восемнадцати осталось два. Вместо сидений. Нарушался сам принцип полёта — " В тундру без брёвен «ЛИ» ходу нет!. Хочешь попасть в тундру — жди пассажирского самолёта или вертолёта!"

Но кто считается в далекой Арктике с этими законами! И первыми нарушают эти законы те, кто их и сочиняет!

"ЛИ" вырулил на белое полотно Колымы — зимний аэродром! — оторвался от льда и взял курс на Андрюшкино. Лёту — два часа!

Самолёт набрал высоту и дымы Черского исчезли.

Максим Кучаев припал к иллюминатору — нравилась ему тундра с высоты птичьего полёта! Зрелище необъятного пространства волновало его всегда, хотя в эти минуты из круглого оконца «ЛИ», летящего над облаками, ничего нельзя было рассмотреть… А самолёт взбирался всё выше и выше…

Показалось солнце. На земле его давно не видели — с наступлением полярной ночи оно давно исчезло с горизонта! — а отсюда, с высоты, видно: багровый шар, подсвечивая далёкие синие горы-облака и спрятавшись за них, словно принайтован к земле и никак не может отрваться.

Светило, несмотря на свой солнечный блеск, выглядит угрюмым, рассерженным, холодным… И тундра, — когда солнце исчезло, а самолёт выбился из-за облаков! — выглядела не настоящей. Картинкой, которую изобразил художник. На этой картинке просматривалось белесое пространство с блюдечками озёр, вмёрзших в землю, ровненькое до невидимого горизонта пространство, извилистая лента промёрзшей Колымы со множеством ответлений…Ни деревца, ни кустике не было на той картине… А где те кочки и неровности, за которые цеплялся Максим Кучаев, когда его нарты взлетали вверх и сам он оказывался на жестком колючем снегу!?.

Впереди что-то зачернело и чернота стала расширяться на глазах, охватывая огромное пространство.

— К Андрюшкино подлетаем? — спросил Кучаев, повернувшись к Курилову.

Кучаеву показалось, что внизу — домики. Что он различает оленей в упряжках и собак, приткнувшихся у входа в тордохи!

Сайвасов отрицательео покачал головою:

— Олежки! Дикие олежки!

"ЛИ" спустился так низко, что даже Кучаев увидел что «чернота» в движении — волнистая линия изгибалась, стараясь убежать подальше от гула самолёта и от тени распластанной на земле и спинам оленей.

Курилов прищурился и в этот миг стал похожим на большинство своих попутчиков. Поначалу Максиму Кучаеву вообще казалось, что многочисленные лица малых народностей похожи друг на друга — сплошная однотипная морда!

Позднее признаются два писателя друг другу, что несмотря на свойственные им наблюдательность, так ошибались!..

Отставая от самолёта и уходя в сторону, колебалась чёрная волнистая линия — подальше, подальше от шума винтов! Подальше, подальше от человека, производящего этот шум!

— Красотища! — не удержался Кучаев и тут же спохватился.

Что-то сказал не так! Увидел, как сжались губы директора совхоза:

— После такой красотищи, тундра лишается ягеля. Дикие олени — беспощадные истребители ресурсов земли. Их надо время от времени отстреливать как класс! — жестко заключил Сайвасов.

Фарли Моуэт прислушался, попросил перевести. Поняв, о чём речь, покивал головою — знак согласия. Добавил:

— Дикие олени — соперники домашних. Я бы заметил, хитрые, коварные и умные соперники. Стоит зазеваться пастухам — уведут дикари в дали неоглядные всю женскую половину стада! — и Фарли подмигнул своей молоденькой жене Клер.

— Однако бывает и наоборот, мужики-олени под женскими чарами остаются в стаде! — усмехнулся Курилов. — Очень даже часто так бывает.

— Бывает, — подтвердил Сайвасов и, как отрубил, — но редко. Но, самое главное, это — ягель. После этой этой красотищи, — уязвил он всё-таки Максима Кучаева, — тундровые пастбища восстанавливаются только через полтора-два десятилетия. Это вам не солнечный Крым!

Фарли Моуэт, внимательно слушавший Сайвасова и замучивший своего переводчика, вздохнул.

— Те же проблемы. Но они — разрешимые. А у моих эскимосов много, ох много неразрешимых проблем на сегодняшний день.

Семён Курилов заметил:

— Однако, все проблемы в человеческих руках.

Фарли Моуэт внимательно посмотрел на него, но поддерживать разговор не стал. Да и «ЛИ» заходил на посадку на аэродром Колымское…

Максим Кучаев приглядывался к Фарли Моуэту. Несмотря на свои многолетние творческие общения, ему впервые пришлось столкнуться с известным писателем из капстраны. И надо сказать, несмотря на мощную агитацию достоинстств и собственной "гордости россов", — Максим Кучаев как и Семён Курилов! — считали себя писателем советским:

У советских — собственная гордость,

На буржуев смотрим свысока!

Надо сказать откровенно: этот человек, чем-то по портретам напоминающий модного в те времена Хемингуэя, ему сразу понравился. Понравились глаза — синие, детские с лукавинкой и со смешинкой. Понравилась и эта красная, — не рыжая, а именно красная! — борода., наверное, она седая под хной!?

Разговаривая, Фарли помогает себе руками, бровями, глазами, бородой. Нетерпеливо отстукивает ногою, поглядывая на переводчика, когда тот, — как кажется Фарли Моуэту — слишком медленно переводит. Реакция на юмор — моментальная, сдобренная пулемётным хохотом…Большой ребёнок да и только!