— Уж не на рыбалку ли собралась, Полина?

— На рыбалку. А что?

— Ничего. — Лицо учительницы сделалось серьезным. — Убирай всё — и пойдем.

В учительской их ждали директор, завуч, учителя.

— Мы тут посоветовались, Полина, — начал Геннадий Матвеевич, — и решили помочь тебе. Помог и учительский профсоюз. Решение ты приняла верное и, надо сказать, смелое. Ты и нам на многое открыла глаза. Что ж, счастливого пути! Учись хорошо, становись настоящим специалистом, — родители поймут тебя и порадуются вместе с нами, я в этом не сомневаюсь.

Директор пожал Полине руку и передал бумажный пакет. Полина машинально взяла его и только тогда поняла, что в пакете — деньги.

— Спасибо, — сказала она, краснея, и положила пакет на стол перед Геннадием Матвеевичем. — Только денег мне не надо. Я сама заработаю.

— Я знал, что ты так скажешь, — кивнул директор. — Конечно, деньги ты заработаешь. Но на это нужно время. А тебе нельзя оставаться в поселке. Пока ты здесь, отец не отстанет от тебя и в конце концов добьется своего. Так что бери деньги, не раздумывай, и собирайся в дорогу. Счастливого пути!.. Об отце и матери не волнуйся, они успокоятся и всё поймут.

— Спасибо вам… — сказала Полина, из глаз её брызнули слезы. Слезы бежали неудержимо, слезы радости — как дождик сквозь солнце.

Сначала хапторки бежали резво. Потом сбавили ход, и вот уже нарты ползли еле-еле, неровными толчками. Травы под полозьями шипели, как перепуганные кошки. Голодные хапторки то и дело хватали ягель, глотали его вместе с комьями черной земли, а Микита бил их длинным хореем по спинам, по головам, тыкал костяным наконечником в упругие ляжки.

Микита спешил. Солнце неумолимо катилось к океану. Микита снова и снова начинал избивать животных. Теперь он коротко завязывал вожжу и бил хапторок кулаками по длинным мордам и ушам. Оленихи раздували ноздри, вставали на дыбы, били разбушевавшегося хозяина копытами по малице. Потом Микита устало садился, а олени жадно рвали губами сочные травы.

Микита сидел и нюхал табак. Стараясь успокоить себя, он всматривался в холодную синь тундры. Небо уже грозило Миките новым днем, когда в его чум хлынут люди почти со всей Большеземельской тундры. Микита поднимался, опять наматывал на руку вожжу, брал хорей, садился на нарты и гикал. Олени, перехватившие ягеля, отдышавшись, пытались бежать, напрягали последние силы и всё-таки переходили на шаг. Микита опять злился, надуваясь, как лягушка, опять бил оленей, будто они и в самом деле были виноваты в том, что дочь его, Полина, пошла против воли отца и матери, предала законы рода, но синяя сопка Янея, на которой стояли чумы его стойбища, не становилась ближе.

— Дурак ты, Микита. О чем ты думал, ушканья голова?! Зачем отпустил Матро на сытых оленях?! — бранил он себя, стуча кулаком по голове. — Пусть бы Матро на голодных хапторках уехала. Или увезла бы груз на своей упряжке.

А теперь что? Он всё равно ничего не добился: ехал в чум без дочери, свадьба которой назначена на завтра. Но кто в этом виноват? Полина? Директор? Он, Микита? — Виноваты были все, весь свет.

— Стыд-то какой! — говорил он вслух. — Люди смеяться будут… Жених проклянет… Позор!

А что он мог сейчас сделать? Разве что прикрикнуть на оленей:

— Хэй-хыть!

Олени будто оглохли. Они словно не слышали голоса хозяина, брели как во сне. Микита снова начинал хлестать их по спинам. Не помогало. Вот два крайних пелея опустились на колени, потом упали.

— Всё, — тихо сказал Микита и, тяжело дыша, подошел к лежащим на боку хапторкам. Он стоял молча, не трогал их. Он знал, что хоть убей на месте — они, изможденные, не поднимутся, пока вновь не просветлеет в глазах.

Микита распряг стоящих на ногах оленей, отстегнул лямки на лежащих. Посидел на нартах, глядя, как олени жадно едят, понюхал табаку, достал из ящика бутылку спирта, запрятал её за пазуху и, пнув нерпичьим тобоком ближнюю хапторку, направился в стойбище.

Чем ближе становился чум, тем чернее делались думы Микиты, тяжелела голова. Что делать? Уйти, спрятаться? Нет. Микита сам назначил день и сам должен сказать, что свадьбы не будет. А почему не будет? Что случилось? Микита должен сказать правду, не может он отменить свадьбу, — она всё равно должна состояться. Микита привезет дочь в стойбище! Он в это верит. Только что скажут гости и сам Едэйко, если свадьба будет перенесена на другой день?

— Что же случилось? Что? — спрашивал Микита и отвечал себе: — Думай, Микита. Думай! Сегодня Полина, завтра другая девушка откажется от законов рода… Думай, Микита. Вся тундра пусть думает.

Пимы и малицу Микита снял, тащил на себе. В стойбище он пришел утром. Люди в чумах ещё спали.

Матро хотела согреть чай, но Микита сказал ей:

— Рано ещё. Спи. Потом, когда все встанут.

Матро испуганно смотрела на мужа, но Микита молчал. Хозяин чума лежал и вслушивался в землю. Он ждал. Вот пробудился ото сна ветер, — донеслись издалека не то легкие толчки воздуха, не то волны какой-то едва уловимой ряби. Ближе, ближе, — и задумчивую тишину утра разорвали подобные грому выстрелы. Матро, сидевшую на постели, затрясло от страха:

— Ой, хосподи! Что же будет-то, Микита?

— Ничего, — спокойно сказал Микита. Взял карабин и вышел.

Матро не успела сообразить, что он хочет сделать, как от оглушительного выстрела заныли уши. Казалось, вся земля зазвенела…

Микита был прав. Ничего особенного не произошло. Одиночный выстрел, известивший о том, что свадьбы не будет, остановил упряжки гостей жениха, и они понеслись обратно в тундру.

Во второй половине дня над стойбищем появился самолет, он сделал три круга, но не сел, а только покачал крыльями и ушел в сторону Нарьян-Мара.

В это же самое время стойбище покидала упряжка Едэйко Тайбари с пятью оленями на привязи. Жених уезжал. Мириться и назначать новый день свадьбы он не захотел.

Микита, сидя на земле возле чума, смотрел вслед упряжке. В душе его что-то надломилось. Он говорил себе:

— Человек — не товар… Может быть, права Полина?

… И поехали.

Олени бежали, закинув, рога над упругими спинами. Нет, не бежали олени — летели! Летели, как выстреленные из лука! И… то ли пересохшая земля звенела от копыт и полозьев, то ли олени трубили, наполняя резвой, как стремительный бег, музыкой простор.

Я давно ждал этого дня, давно мечтал сам на упряжке помчаться в тундру за песнями. А тут… на нартах со мной — синеглазая девушка.

— Держись! — говорю я.

Девушка цепко хватает меня за маличную рубаху.

Мне ещё утром сказали, что дневным самолетом прибудет ленинградская фольклористка, что времени в запасе у неё очень мало и надо бы увезти её в тундру прямо с самолета. Я согласился.

И вот летят нарты, среди тихого ясного дня поет ветер. Пусть поёт. У ветра свои заботы, свои дела…

Из-под копыт со свистом несутся над нами комья земли.

— Это Большая земля, — обращаюсь я к спутнице. — Тундра Большеземельская. Моя!

Мне весело смотреть в большие девичьи глаза, синие, как море в безоблачный день… Взгляды наши встречаются. Я отворачиваюсь. Олени несутся, сломя голову, словно хотят выскочить из шкур.

— О чём думаешь, мой проводник?

— О тебе.

Она засмеялась, скрестила на груди руки. Тут нарты запрыгали на кочках, и моя синеглазая спутница улетела куда-то.

Я спрыгнул. Вожжа натянулась, как тетива — до звона! Олени с храпом остановили бег. Девушка лежала на траве и вздрагивала.

«Плачет», — подумал я и, не помня себя, кинулся к ней. Поднял её, а она смеется.

— И о ком же ты думаешь, друг?

— О тебе!.. Поехали.

Олени рванули так, что меня откинуло назад, даже хрустнула шея. Но спутница моя крепко держалась за нарты.