— Судить будут?
Весной судили многооленщиков Тайбареев, стада которых паслись по всей Большеземельской тундре от правобережья Печоры до отрогов Урала. Паханзеда тоже единоличник. Но у него всего лишь девяносто оленей…
— Да нет, — сказал Гриш. — Судить никого не собираются. Говорят, война началась. Вчера на нашу страну напала какая-то Германия. Я уж точно не знаю, какая…
Все в чуме замерли.
— Ю-у-вэ-эй… Война, — переведя дыхание, шепнула бабка Ирина, сложив руки ладошкой к ладошке. — Хэй-ей-ей — опять война… У меня сердце болит…
— Так, значит, в поселок? — переспросил Микул.
— Да. Завтра… Я еду дальше — в чум Митьки Валея.
— Господи! — всплеснула руками и Нина. — Митька только женился…
Гриш скрылся за дверью, его упряжку проводили дружным лаем собаки.
Не стал раздумывать и Микул, надел малицу и шагнул к выходу, велев женщинам:
— Согрейте чай — надо ехать.
Женщины раздували костер.
— Ювэй хосподи! — шептала бабка Ирина. — Война…
Нина молча смахнула слезу.
— Не надо, — сказала бабка Ирина.
Сейчас в ней трудно было признать неистовую, злую свекровь…
Микул попил чаю и, обняв на прощанье мать, поцеловав жену, сына, улетел на одинокой упряжке в пустынную тундру.
Микул Паханзеда уехал. А в ушах Нины ещё долго звучало его последнее слово?
— Если будет трудно — вступай в колхоз…
12
Нет. Не вчера докатилась до тундры весть о начале войны. Большой войны. Страшной. На нашу Родину напали фашисты. И на родину ненцев. И пусть слово «фашист» понимал в тундре не каждый, но каждый знал: не с луком и не с копьем пожаловали на нашу землю незваные гости. Взрослые ненцы хорошо помнили дни, когда шли с огнем и свинцом англичане, белогвардейцы: по Северной Двине, Мезени, Пинеге, Печоре горели села, расстреливали, вешали людей… Ненцы знали, что такое война…
И вот уже седьмой месяц шумит где-то свинцовая вьюга. Плачет земля.
В тундре тихо. Беззаботно бродят олени на пастбищах. Сияет луна. Тихо качаются звезды — их ни больше, ни меньше. А люди?..
На третий день после свадьбы Митьки Валея тундра словно бы овдовела. Микул не вернулся. Из поселка, куда он уехал, пригнали упряжку, привезли его малицу, пимы и хорей. Нина пролежала весь этот день на пустых нартах мужа. На второй день встала и вышла к оленям. И дни побежали за днями, месяцы пролетали — Нина пасла вместо мужа, ловила рыбу в озерах, ставила и проверяла капканы… Все мужчины ушли на войну. А как же иначе, если у ненецких мужчин есть родители, жены и дети — есть родная земля. Их защищать надо. А меткий охотничий глаз и Микула и Митьки — всех ненцев, кто ушел на войну, — на фронте не лишний. И ненцы сменили хорей на винтовку.
Овдовела тундра. И особенно это чувствовалось по одинокому чуму, в который не вернулся Микул Паханзеда.
Лето ушло вслед за Микулом, отвыли у чума голодные волки в осенние темные ночи, вновь намела сугробы зима, загорелись над тундрой низкие звезды. Нина делала всё, что раньше делал Микул. В чуме она лишь отдыхала. В чуме шла теперь своя жизнь.
Вечерами, когда усталая мать уезжала к оленям, мальчик забирался к бабке под теплое одеяло — до позднего вечера шла игра: бабка загадывала внуку загадки, внук отвечал.
— Два живота и четыре уха! Что это?
— Подушка!
Трудно представить себе ненецкую семью без загадок. Загадка в стойбище с незапамятных лет — первый учитель ребенка. А иначе нельзя. Каждому родителю хочется, чтобы его сын вырос не только сильным и ловким, но и смышленым, находчивым…
А днем, когда метели ложились у ног — земля убегала, и поднималось небо над чумом, — Иванко играл возле чума.
В один из таких солнечных дней, когда мать уехала в тундру проверять и ставить капканы, Иванко воткнул в сугроб оленьи рога, достал из ларя отцовский тынзей и побежал вокруг чума, окликая оленей… воображаемых:
— Эй! Эй! Эй! Ко-о-ов! Ко-о-ов! Ко-о-ов!
Олени не слушались.
— Э-хэй! Вот он! Вот он, Палкан-то! Теперь никуда не уйдешь — всё равно словлю!..
Бросал тынзей на торчащие из снега рога, стараясь заарканить Палкана. Тынзей путался. Злился Иванко. Тынзей рассыпался непослушными петлями. Иванко терпеливо распутывал. Злился. Ему надоела эта игра.
— Лешак с ним! — и он распинал оленьи рога на снегу, отнес тынзей в чум.
Долго ходил между нартами, потом уселся на самом высоком вандее, словно на сопке, стал смотреть в синеватую даль. И вдруг вспомнил рассказ бабушки: человек дошёл до края земли и за пологом неба посмотрел на спящее солнце, закричал даже от радости:
— Ого! Земля-то имеет конец!
А что, если он сбегает и посмотрит, где прячется солнце? Ведь до края земли… Вот он, рядом. Иванко скатился с вандея и побежал. Ноги устали — он сбавил шаг. Оглянулся — и обомлел: чум далеко, стал совсем маленьким. А горизонт впереди — не ближе и не дальше. Удивительно!
«Все равно добегу!» — рассердился Иванко.
Жаль только, отец уехал. Он-то уж точно знает, где зимой прячется солнце…
И лишь вспомнил отца, сразу сделалось для него многое непонятным. Шел, размышлял: куда всё-таки уехал отец? Земля-то совсем маленькая. Вон край её. А чум Паханзедов стоит посредине этой земли… Иванко не верил, что до края земли ему не дойти. И услышал вдруг голос бабушки:
— И-ы-ва-ан-ко-о!..
Он вновь оглянулся, потом сел на снег и задумался. Был бы у него товарищ, они бегали бы каждый день вдвоем на край земли и смотрели на спящее солнце. А сейчас… Так и быть, сейчас он пойдет в чум, а потом, когда бабушка забудется, он всё равно сходит туда, где спит солнце. Обязательно… И Иванко вернулся:
— Бабушка, а кроме нас на земле есть ещё люди? — спросил он, лишь вошел в чум.
— Конечно, — готовно ответила бабка Ирина, задумалась… и добавила: — Разные люди есть, внучек…
А у Иванка уже новый вопрос:
— А дети тоже есть?
— Есть, есть, внучек.
— Тогда приведи мне мальчика. Я играл бы с ним каждый день…
— Эх… Откуда же я тебе его приведу, внучек? Поблизости-то сейчас нет никого…
— Тогда привези.
— Хой! Хой! Я-то и каюрить уже разучилась…
И так каждый раз. О чем бы ни шел разговор с бабушкой, кончалось всё тем, что бабушка уже старая и не может, вот если бы был с ними отец…
Иванку плохо было без отца.
Залаяли возле чума собаки — вестники зла и добра. Иванко вылетел вон. За ним, кряхтя, выползла бабка Ирина.
Из-за увала показалась упряжка. Иванко побежал навстречу упряжке, поднимая по-детски высоко ноги, — так имитируют шаловливый бег олененка — думал, что мамка едет, везет мно-о-го песцов!
Смотрел под ноги и бежал. Лишь у самого полоза нарты поднял голову — перед ним был весь в волосах человек. У Иванка подогнулись ноги от страха. Он метнулся назад. Но человек в волосах не погнался, остался на нартах — лицо длинное-длинное, глаз вовсе нет, а там, где должен быть рот, торчит шерсть. Иванко таких в жизни не видел!
А бабушка улыбалась.
— Ты что, внучек? Не бойся его. Наш он.
А у Иванка сердце вот-вот из груди выскочит.
— Он весь шерстяной. Без глаз…
— Я ж тебе говорила, что на земле есть разные люди. Не бойся — он дедушка. Он хороший дедушка. Зовут его Паш Миколаем…
— Приветствую вас! — сиплым голосом сказал дед наконец.
— Здравствуйте, здравствуйте, — ответила ему бабушка.
А Иванко уже всем лицом зарылся в лисий воротник бабушкиной паницы.
— Каково живет Иван Микулович?
— Хорошо он живет… Заходите… Люди с дороги обычно много видят и много знают. Может, какую весть привезли?..
Втроем вошли в чум. Паш Миколай охлопал с пимов и малицы снег, сел на оленью шкуру; бабушка оживила огонь. Иванко вцепился в подол бабушкиной паницы: куда бабушка, туда он.
— Не бойся меня, Иван Микулович, — сказал Паш Миколай; водил, напрягаясь, отупевшими от старости, узкими, ушедшими под слой морщин глазами — следил за Иванком; «шерстяной» рот шевелился: — Когда твой отец был таким же маленьким, как ты теперь, я уже был известным во всей тундре охотником. Тогда шерсти на лице у меня ещё не было, — провел он сухой ладонью по мокрым от снега взлохмаченным бороде и усам. — Твой отец любил меня. Всегда на охоту провожал меня и встречал.
