Упряжки, звеня колокольцами, быстрее ветра неслись, огибая стойбище по кругу солнца. Каждой упряжке надо трижды объехать чумы одной и той же дорогой. А сделать это не так-то легко, потому что на шею головного оленя со всех сторон летят петли тынзеев.

— Лови-и-и!.. — закричало всё стойбище. — О-и-и! И-и-и!

На пустых нартах у чумов сидели степенные старики, ревниво следили за каждой упряжкой, недовольно разводили руками, с досады хлопали по угловатым коленям.

— Лови-и-и!.. — кричали женщины. — И-и-и!..

Но напрасно. Упряжки жениха и приехавших с ним пролетели — тынзеи захлестывали то пелеев[77], то нарты или ездока, — ни на одном вожаке петли не было. От смеха, восторгов дети катались по земле между взрослыми. Выбитая копытами вокруг стойбища, гудела земляная пурга, летели со свистом комья земли, жужжали тынзеи.

А попадись вожак по условиям свадьбы в петлю, ездовой упряжки — хочет он того или не хочет — должен тут же перейти в лагерь приглашенных невестой и всю свадьбу славить невесту. Но так случается редко, потому что упряжки кружатся по ходу солнца, олени запряжены веером, вожак бежит слева пелеев, — нелегко словить вожака. Да и ненцы празднуют не первую свадьбу — к такой игре привычны и олени и люди…

Все упряжки промчались вокруг стойбища трижды, и ни один вожак не угодил в петлю аркана. А если бы заарканенным оказался Митькин вожак, всю свадьбу тут же пришлось бы переносить на стойбище жениха. А после свадьбы жених должен был бы уйти из родного стойбища и поселиться навсегда в чуме родителей жены.

Первое испытание Митька выдержал с честью. Да и не могло быть иначе: он готовился к этому дню, тренировал оленей и особенно вожака — его вожак останавливался перед падением петли на землю или стрелой вылетал из-под неё, когда она летела ему на голову, Митька Валей был доволен.

А стойбище гудело, гости приветствовали громко друг друга; одни хвалили жениха, другие — невесту. Приближалось второе испытание.

— Митя, не ударь лицом в грязь!.. Не роняй нашей чести! — подбадривали жениха его гости.

А Митька лишь улыбался в ответ и ловко и красиво наматывал на левую руку тынзей.

— Да меньше петлю! Меньше делай! — наставительно кричал и Микул Паханзеда. — А то не успеешь дернуть — он из петли выскочит… и поминай!

Гости невесты язвили:

— Гляди-ко… Да он же левша! А я-то думал…

— Ха-ха-ха-а-а! — тут же прокатилось над стойбищем. — Тынзея-то толком держать не умеет!..

И насмешек Митька словно бы не слышал, не замечал дразнящих улыбок — собрал аккуратно тынзеи, встал в трех саженях от чума невесты.

Выкрики и смех как подрезало, когда у входа в чум появился худой и высокий старик — родитель невесты. Стойбище замерло: старик шагнул к чуму, распахнул полог. С олененком на руках вышла из чума Марина. Митька насторожился. Олененок барахтался, призывно трубил, вырываясь.

— Ну, выпускай! — крикнул из толпы кто-то.

Марина посмотрела на отца, перевела взгляд на Митьку.

— Чего же ты ждешь?!

Голос матери словно бы стеганул по рукам — Марина наклонилась и разжала пальцы. Олененок неуверенно встал, постоял, оглядевшись, будто не верил, что он уже на воле, и тут же тонкие пружинистые ноги подбросили его — он стрелой полетел по широкому людскому коридору.

Митька не спешил. Примерился и хлестко, со всего плеча метнул тынзей. Петля, прожужжав в воздухе, догнала олененка, раскрылась перед носом — олененок сам влетел в петлю. Митька резко повернулся вокруг себя — петля захлестнула олененка за левую заднюю ногу.

Колхозники выкрикивали поочередно, славя жениха:

— Митька Валей добыл в этом году триста сорок песцов!

— Митька Валей топором и тынзеем владеет, как своими руками!

— Только этой весной Митька Валей смастерил пятнадцать саней, сорок семь шестов для чума!

— У Митьки Валея семьдесят три оленя!

— Гусь не пролетит над головой Митьки Валея, он свалит гуся одной пулей!..

Гости ещё долго бы прославляли Митьку Валея, но выстрел известил о том, что настало время сесть за свадебный стол. Гости долго и шумно собирались в сдвоенном чуме, садились, покрякивая от удовольствия, на подогнутые ноги — рассаживались за большим, низким, круглым столом. А на столе чего только не было! На белых тарелках горела семга, слезившаяся от собственного жира, дымилось жаркое, белели обросшие жиром оленьи ребра, стояли железные чашки с соленой оленьей кровью, лежали поленьями жареные нельмы, чиры. Против каждого шеста, подпирающего чум, стояло по две бутылки русской еды.

На самом видном месте на мягких шкурах оленят сидели жених и невеста. Марина была в летней панице, сшитой из кусков цветного сукна; на белой длинной шее голова держалась гордо, с головы струились на плечи, на грудь черные косы, поток украшений из серебра и цветных камней. Вся она северная свежесть, диковатая непокорность… Митька смущался слегка, прятал глаза. Да и как не смущаться? Он впервые в жизни сидел рядом с Мариной — ненецким девушкам не положено показываться на глаза юношам, парень может лишь случайно подглядеть девушку, и если понравится девушка, посылает сватов в её стойбище. Так было и с Митькой…

За свадебным столом сделалось тихо: поднялся самый старый человек стойбища — Паш Миколай. Он погладил пышную белую бороду, поклонился гостям жениха, гостям невесты, спросил:

— Я, наверное, здесь самый старый?

Гости молча кивнули.

— Тогда, дорогие гости… Солнце сегодня взошло?

— Взошло! — в один голос ответили гости.

— Так пусть над родом жениха и невесты солнце сияет вечно.

Молча налили из бутылей.

— За их солнце?

— За солнце!

Зазвенели фарфоровые чашки, опрокинулись.

А Паш Миколай предлагал тост за тостом:

— За гостей жениха и невесты!

— За родителей жениха и невесты!

— За молодых!

Люди повеселели: кто запел, кто говорил громче обычного, Паш Миколай повел громче всех свой сюдбабц с игривой, бодрой мелодией, как герой её, младший сын Великана.

Под эту мелодию можно было и петь и танцевать.

Выстрел из ружья сказал людям: завтрак кончился, пора начинать игры: состязания по бегу, прыжкам, борьбе. Но самое главное, о чём сказал выстрел, — люди, не прозевайте момента, когда невеста на жениховой упряжке повезет вокруг стойбища против хода солнца своего жениха! Готовьте тынзеи, ловите вожака этой упряжки!.. Но может ловить только тот, кто таит злобу на жениха или невесту, и тогда… если найдется такой человек, если вожака заарканит — свадьба в чуме невесты закончится, все гости молча поедут на стойбище жениха и там проведут свадебный ужин, без вина, песен, веселья. А если не окажется такого человека, свадьба будет продолжаться ещё день, а потом ещё один день на стойбище жениха.

Гости выкатились из сдвоенного чума в тундру — тундра превратилась в стадион.

Женщины затеяли старинную игру «Хобарко»: взялись друг за дружку, как в русской сказке, — «дедка за репку, бабка за дедку…». Первой стояла, вытянув руки вперед, Нина Паханзеда — Земная мать, защищающая своих детей от Парнэ Не — ведьмы, — которая задумала уничтожить род человеческий. Ведьмой была старшая дочь Паш Миколая Ирина, которая три года назад стала женой Никиты-колхозника; с завязанными глазами она пыталась схватить хотя бы одну из дочерей Земной матери. Возле играющих женщин хохот, крики, песни.

На лужайке рядом сошлись девушки: сели на землю — оплакивали невесту, ругали последними словами её жениха. Потом встали девушки, нарядные, стройные, размахивая руками, плавно, неторопливо пошли вокруг невесты, запели песню «Белая лебедь».

Перед хореем, брошенным на землю, стали мужчины; хорей нельзя переступать. Егор Явтысый, пастух колхоза, взял топорик, раскрутил над головой и, разогнавшись, бросил; едва не лег на землю у хорея, но не переступил его. Топорик, рассекая воздух, летел шумно — с наклоном вправо, потом параллельно земле, стал клониться влево, — красиво летел… и воткнулся лезвием в землю. Шестьдесят саженей!