А Нина, счастливая оттого, что всё сошло хорошо, уже простила свекровь и поэтому теперь чувствовала себя под слезящимся взглядом свекрови неловко.

— Ыа! Ыа-а-а!

Бабка строго повернулась к невестке, но сказала радостно:

— Да скорей же, скорей дай ему, что он просит!

Нина оставила нож и взяла сына из люльки. И как только спелая, налитая грудь матери коснулась губ мальчика, Иванко, раздувая ноздри, стал жадно глотать молоко; его глаза закрылись от удовольствия.

В чуме стало тихо. Сделалось громче дыхание ветра за нюками. На лезвиях снующих ножей вспыхивали то и дело отблески костра. Микул улыбнулся. Нина отвернулась стыдливо; одной рукой продолжала брать красивые стружки мерзлого мяса, которые с усердием строгал Микул для неё. Непривычная, словно шрам, расползлась улыбка и на лице бабки Ирины.

Все Паханзеды ели. Обиженных в чуме не было.

Ещё недавно полдень сшивал тонкой золотой нитью разлетное небо с размашистой тундрой; ночью струились на холодную землю фиолетовые лучи больших звезд. Но вновь набежали тяжелые тучи — тундра как бы уснула под низким, задумчивым небом, — жизнь на земле словно бы вымерла. Три дня и три ночи бесновались метели, выла пурга. И вновь наступило затишье.

Извечная смена стихий!

Едва не касаясь земли, ползли облака, готовые пролиться обвальным дождем или просыпаться круговоротом легких снежинок на пустынную землю. Ничто не смело нарушить и глухую и звонкую тишину — казалось, всё, что даже напоминало о жизни, метель схоронила под снегом.

Холодная, серая, мертвая тундра!

Олени быстро бежали — рога их царапали небо, копыта то и дело звенели в ветвях кустарников, утонувших в сугробах. Под полозьями нарт урчал снег. Пели полозья. Пели на синем снегу.

Микул Паханзеда объезжал поставленные перед метелью капканы.

Сугробы поднимали упряжку, бросали и вновь поднимали, как волны. Упряжка бежала к размытому серым днем горизонту — он приближался в ложбинах; отпрыгивал, убегал на гребнях высоких сугробов — дразнил зовущей, недосягаемой далью.

Микула душили опять тревожные мысли.

Весна выдалась в этом году затяжная: гуси не долетели до тундры — мало ленного гуся набил Паханзеда, мало запас мяса на зиму. Летом рыба от частых гроз ушла на дно рек и озер — мало навялено рыбы. Осени почти не было, зима пришла снежная, вьюжная — метели то и дело ложатся у ног, перекрывая охотничьи тропы к песцу.

Оленьи рога царапали небо, пели полозья — наплывала, кружилась и убегала пустыня в снегу.

И теперь… Три дня вьюжило: песец в такую непогодь не любит гулять — капканы пусты. А плохая охота — плохая и жизнь. И ненец плохой тот, который надеется лишь на мясо олешек: олени — ноги охотника. Плохо было Микулу, вся его жизнь словно бы пересела на другие полозья.

— Может, вернуться домой?

Но как усидеть дома, в чуме, если даже в нём и тепло от костра и уютно, — охотника кормит тундра; ненцы лишь родятся на привалах и умирают — всю свою жизнь они проводят в пути. Да и песец сам в капкан не садится — его надо поймать, перехитрить.

Тревожные мысли душили.

— А может, всё-таки сдаться. — пойти, как и другие охотники-ненцы, в колхоз?

Каждый раз, когда было трудно, Микул вновь и вновь возвращался к своей старой боли — к колхозу.

— А может, не надо идти?

Дороги тундры длинны, кто знает, к чему завтра они приведут нарты охотника?..

Да нет же! Жизнь в тундре, как бы там ни было, есть. Вот почти из-под самых копыт, обалдев от страха, шумно выпорхнула куропатка и тотчас растаяла в серой, подсиненной снегом дали. Переваливаясь с задних на передние лапы, покатился в сторону голенастый беляк…

— Эй-хэ-э-эй! — крикнул Микул на бежавших и без того оленей.

Пели полозья.

М-мда-а-а… А пурга потрудилась всё же неплохо: те капканы, которые Микул осмотрел, занесло накрепко — привады в них как не бывало, а песца след простыл. Вот и ещё один.

— Посмотрим, что в этом.

Микул остановил упряжку, подошел к кустику, торчавшему из-под снега.

— Так и есть, — побледнев от досады, сказал он и деревянной лопаткой принялся разгребать молодой, но уже отвердевший сугроб.

Микул злился. Злился на ветер, пургу, на ловушку. А может, и на себя? И это бывает… Добрался наконец до железного якорька, поднял и резко рванул: на конце искрящейся железной цепи, выскользнув из-под снега, захлопнулась, словно со сна, голодная пасть, выплюнув искры.

— Так и есть! — снова процедил сквозь зубы Микул.

Он ещё долго ругался, и так, будто кто-то был рядом. Паханзеда привык думать вслух, разговаривать. Иначе нельзя — один в тундре. Олени и те прядут довольно ушами, слушая вопросы, ответы и ругань хозяина.

А зимний день в тундре короток. Только что загорелась заря, и вот уже день закрывает глаза — опускаются сумерки. Зимой надо спешить, если хочешь управиться с делами. Микул привязал к спине нарт побелевший от стужи капкан, шлепнул вожжами головного оленя, и, играя ногами, олени резво пошли к синей ленточке ивняка, заброшенной далеко в бело-серую тундру.

Что-то живое шевельнулось в снегу. Микул осадил упряжку мгновенно, рука уже тянулась к винтовке. В очередное мгновение он уже стоял на коленях, целился в однообразно белесый простор. Малопулька вспыхнула огоньком у дульного среза — куропатка зарылась в снег зобом… перевернулась на спину — птица сучила лапками в воздухе.

— Глупой куропатке деваться некуда, — сказал Паханзеда и положил винтовку на нарты.

Он вытер меховой рукавицей мокрое от пота лицо, взял капкан и поспешил к куропатке. Птица была ещё теплая, Микул погрел на ней озябшие руки, потом огляделся — облюбовал бугорок, вырыл в нем лунку, насторожил капкан, положил в лунку, ещё раз огляделся. А потом положил на тугие нити запала обрывки заячьей шкурки, присыпал все это пушистым и легким снегом. Припорошил снегом весь бугорок так, чтоб казалось, что на нем не было ноги человека. Капкан был готов. Очередь была за привадой. Микул взял куропатку, рванул обеими руками за крылья: красные слезы упали на белеющий снег, — потряс разорванной птицей над бугорком… Обе половинки куропатки закопал возле ивняка так, чтобы песец мог пройти к ним только через капкан. Ловушка была подготовлена. Заметая следы, Микул поторопился к упряжке.

И в этот день Паханзеда вернулся в свой чум без добычи.

— Ну и пусть… А колхоз всё-таки ещё подождет… Ничего…

Особенно не везло Микулу зимой. Метели налетали всё чаще и чаще, держались подолгу. На редкость наплодилось лемминга: песец был сыт — не хотел идти на приманку. Горько было Микулу. И его чум стоял отшельником — вдали от людных стойбищ. В прошлые годы Паханзеда не замечал этого. Да об этом и некогда было думать: песец ходок был на приваду, в чуме было всегда вволю мяса — сытно жилось, а теперь… В чум Микула всё чаще приходили тревожные слухи: удача сама идет в руки колхозных охотников. Даже исконный неудачник — худосочный Микит, своих оленей у которого никогда не было, и тот разменял четвертую сотню песцов. Его все называют ударником. Микул не знал этого слова, но понимал: за ним прячется что-то хорошее — за триста добытых песцов не будут ругать…Колхозники устраивают загоны и всех песцов, добытых сообща, делят поровну. А Микул один. Одному с тремя упряжками не устроить загона.

И всё равно Микул не пойдет к ним, не станет просить у колхозников ни мяса, ни шкур. Он сам хозяин своих оленей, своего чума и своей земли. И семье хозяин — никто не верховодит над ним.

И всё-таки было обидно: даже Микит добыл в этом году больше трехсот песцов.

Микул устремился к вандеям[75], сдернул со всех пяти ремни, раскидал оленьи шкуры — глазу открылись белые, как зима, связки песцовых шкурок. Ветер заиграл их шелковистым ворсом, Микул принялся сбрасывать связки на снег:

— Один раз десять, два раза десять… пятнадцать раз десять…