И Паханзеда пришел. Полог распахнулась резко — в чум ввалился пропахший морозом хозяин. Микул ощупал быстрым взглядом обе половины чума, спросил:

— Есть кто?

Широко открытыми от испуга глазами бабка Ирина смотрела на сына, побелевшими губами прошептала:

— Есть, есть… Вот он, — показала головой на половину чума, где, укрывшись с головой, спала Нина.

— Кто?

— Мальчик.

— Жив?

— Жив.

Микул не смог удержаться от радости: побежал к матери, обнял её так, что старая ойкнула, пересекая морщины на её щеках, побежали наперегонки две слезинки. Слезы катились ещё и ещё. Старуха заплакала… Микул словно бы сжался. Но Нина проснулась. Глазами счастья Микул взглянул на жену и… будто на сердце олень наступил, в чум ворвалась ледяная стужа… Микул посмотрел на мать: густые брови сошлись, лицо сделалось серым, широкая грудь поднялась. Но Микул не дал волю гневу — он был сын Севера. Он только вздохнул, словно морж в лунке:

— Иэ-э-эх ты!

Бабка Ирина упала перед ним на колени. Микул стоял окаменело, молчал… минуту… другую… скинул отяжелевшую от снега малицу и подошел к жене — на свою половину. И по его лицу заря прошлась, когда он приблизился к Нине: глаза загорелись, забегали — стали добрыми. Он взял её маленькие руки в ладони, присев рядом:

— Сын? Сынок?

Нина подняла осторожно краешек одеяла. На мягкой шкурке олененка лежал человечек. Он спал раскинув ручонки. У него было такое строгое и серьезное личико, что Микулу показалось невольно — его сын думает, о чём-то во сне думает.

— Ну и пусть думает, — прикрывая шелковистой шкуркой, сказал Паханзеда. — Вырастет большой — человеком будет. — И добавил: — Пусть растет…

— Родился человек. Родился человек! — думал вслух, запрягая оленей, Микул Паханзеда. — А как назвать сына? Имен хороших… Но выбрать имя человеку на всю жизнь — дело нелегкое. Семка… Харп… Евдя?

В памяти всплывали имена хороших людей, с кем приходилось встречаться. Но теперь они казались почему-то не такими звонкими.

Но он найдет. Он обязательно найдет самое красивое имя! Не надо лишь торопиться. Надо подумать.

И Микул думал. И снова всплывали в голове имена, имена всех знакомых.

— Стой! Как звали приемщика пушнины? Ми… Микодим? — вспомнил он. — Однако… Микодим, говорят, не чист на руку. И верно, пожалуй. Иначе куда же деваются деньги, которые остаются после дополнительной обработки шкурок?.. Наверное, всё-таки они попадают в его хваткую руку, потом в его же карман?.. Так и есть! — заключил Паханзеда. — Нет-нет! Не дам я Иванку имени приемщика… Стой! Иванко… Иван! Вот оно, имя-то! Само напросилось, и красивое. А я… Нина! Ни-и-на! — Микул влетел в чум, задыхаясь от радости. — Нина!

— Что? — выпрямилась перед ним молодая мать.

— Я нашел имя: Иванко… Иван!

В чуме сделалось тихо. Помолчав, Нина сказала покорно:

— Пусть будет по-твоему.

Микул подхватил люльку, сооруженную наскоро из крышки лукошка, в каких возят посуду, и стал неумело раскачивать живой комок счастья — своего счастья. Осторожно приоткрыв краешек шкурки, вглядывался в крохотное личико сына и заговорил, как запел:

— Что ж, Иван Микулович. Ты, видно, мне, отцу своему, пришел помочь? Хорошее это дело. А ну, песец, берегись теперь, смотри в оба: нас теперь двое! Четыре глаза и четыре руки! Пусть знает теперь и весь колхоз «Тет яха мал»[73], что в чуме Микула Паханзеды стало охотником больше! Мы ещё потягаемся, Иванко, с этим колхозом. Потягаемся!

Он многозначительно поднял указательный палец и прислушался. На улице скрипел снег. Потом распахнулся полг, и в чум ввалилась бабка Ирина.

— А я ходила в яру, дрова принесла, — объяснила она, не глядя на сына.

— Опять не в своё дело сунулась? — снова сдвинул брови Микул, но в его голосе уже не было прежней строгости.

— Хэй-хэй-хэй! Ты хотя и мужчина, сынок, да рук-то не хватит на всё?

В темноте не было видно, как повлажнели глаза бабки Ирины.

— Хэ! Почему не хватит? — показал Паханзеда на сына. — Теперь у меня четыре руки! Это и тебе надо помнить. — Он улыбнулся, показав плотные крепкие зубы.

— Хэй-хэй-хэй! — зашамкала бабка, горушкой складывая у тлеющего очага дрова. — Пока ждешь, сынок, его руки, ещё не одну весну придется слепнуть от яркого снега. А нынешние дети уже с люльки тянутся к книжке, к бумаге. Хой-ха! А тебе нужен охотник. Охот-ник!

Микул задумался: кочевать мыслям дальше было некуда. Он не хотел даже думать о бумаге и книжках.

Старуха кивнула в сторону люльки:

— Ну, как поживает Едейко?

— Не Едэйко, а Иванко. Иван! — ревниво поправил Микул.

Бабка вздрогнула: из рук, разрушив горушку, упали дрова.

— Эванко?.. Это же русское имя! Разве мало ненецких имен? Когда ты родился, отец твой покойный тоже заставил меня силой — назвал тебя русским именем. Ты думаешь, это хорошо?

Микул объяснил:

— Не Эванко, а Иванко. А когда он вырастет, все люди будут звать его Иваном Микуловичем Паханзедой! — и Микул цокнул от удовольствия языком, подняв большой палец. — Теперь ненцы дают русские имена своим детям. Русские имена счастье приносят.

— Ива… Иван, — плыла по своему руслу бабка Ирина. — И самый-то главный царь выговорит ли?

— Ха-ха-ха! А-а! — смеялся Микул. — Самого-то главного царя давным-давно нет. У нас Советская власть теперь. Исполком… Понимаешь?

— А где он тогда живет, твой эсполком?

— В Москве есть. В Двух Камнях есть. В Нарьян-Маре есть. Исполком — это не один человек. Это много людей. Наши ясавэи[74]. Сколько раз тебе объяснять?

— А кто они? Ненцы?

— И русские, и ненцы, и коми, и ханты — все.

— А кто у них самый-то главный?

Микул задумался. Да и как не задумаешься. Одни считают почему-то главными вождей, другие — народ. Где правда?

— Раньше мы знали: на земле царь, а на небе бог. А теперь, — рассуждала, хитро поглядывая на Микула, бабка Ирина, — всё перемешалось.

А костер тем временем разгорелся, но густой, тяжелый дым не успевал выходить. Он уже заполнил всю верхнюю половину чума, оседал всё ниже и ниже — лег на голову бабушки. Бабка метнулась к выходу, и уже из-за полога донесся её дребезжащий голос:

— Эй-вэй! Недавно тянуло с полдня, а теперь уже белый медведь навалился.

По нюкам заерзал шест, старуха, закрывала шкурой оленя наветренную сторону дымохода.

А Микул, радостно покачивая на руках сына, тронул счастливую песню, отмахнувшись от бабкиных докучливых вопросов, намеков.

А потом Иванко заплакал:

— Ыа! Ыа-а-а!

Вошла бабка Ирина с охапкой оленьего мерзлого мяса, похожего на поленья лиственницы — тяжелые, красноватые. Нина юркнула в переднюю часть чума, принесла низенький стол и поставила перед Микулом и Иванко. Глухо застучали о стол поленья мяса, засверкали ножи. Розовыми стружками летело на стол из-под ножей сладковатое мясо; когда его бросали в рот и чуть подсасывали, оно таяло во рту, словно снег.

— Ыа! Ыа-а-а! — плакал Иванко.

— Хой-хой-хой! — взмахнула руками бабка Ирина, покосилась заискивающе в сторону Нины.