— Йы-ы!.. — взревел Ячи, падая.

— Но-но! В тундре, а не у меня на стойбище… куропачьтесь! — повысил голос подходивший уже к чуму Делюк.

Переглянувшись, двое богачей и шаман пошли к своим нартам, гикнули на оленей и помчались в тундру, оставив на стойбище избитого Ячи.

В досаде Делюк махнул рукой и зашел в чум.

Когда на травы упала роса и вызвездилось заметно потемневшее августовское небо, на запасной нарте Делюка собрался в дорогу и Ячи. Он не знал, как отблагодарить Делюка за великодушие и помощь.

— В беде не забывай и меня, — сказал он на прощание, и легкая его нарта исчезла в ночи.

После первой брачной ночи Делюку не хотелось покидать постель, он жаждал продлить каждый миг утра, когда еще можно было беззаботно понежиться возле юной Ябтане, но за нюками на все голоса пели птицы, поднимая день, через большое отверстие макодана тянулись в чум ослепительно яркие лучи солнца. Было слышно, что на второй половине чума поднялась мать, и Ябтане тоже надо было вставать, чтобы как хозяйке чума первой раздуть семейный очаг.

Ещё труднее было вставать Делюку после второй медовой ночи. Ему до самой последней капельки хотелось испить сладкую чашу семейного счастья, но он был человеком в сюме, и святой долг сына земли властно звал в дорогу на То-харад, куда теперь всеми земными воргами, как ручьи по весне к морю, бежала вся тундра.

Когда солнце над горизонтом поднялось на длину вытянутой вожжи, Делюк был в пути. В полдень на берегу озера Салекута он встретился с Сэхэро Егором — и вот уже две упряжки летели к хребту Пярцор, вдоль которого вьется военная дорога на То-харад, проложенная тысячами упряжек в год небывалого зноя и бешеного овода восемь лет назад, когда возмущенные притеснениями, невесть откуда взявшимися долгами русскому царю тундровики двинулись на То-харад, срубленный осенью 1499 года дружиной князей Семена Курбского, Петра Ушатого, Василия Заболотского-Бражника на берегу Пустого озера возле Печоры. За шестнадцать десятилетий городок расправил плечи и поднял голову. Далеко, даже за Камень и полноводный Енся ям[61], тянулась хваткая рука ненасытного То-харада за дорогими мехами, мясом, рыбой и моржовым зубом. Это было не по сердцу вольному и гордому народу, о котором ещё со времен Великого Новгорода — с ним ненцы на равных вели торговое дело — плелись всякие небылицы. Иноземцы называли ненецкую землю Лукоморьем. «Люди Лукоморья засыпают на зиму наподобие лягушек и оживают весной. Ещё восточнее живут люди с песьими головами»… — такое сообщение, почерпнутое из «Русского дорожника», оставил в своих «Записках» посланец римского кесаря барон Сигизмунд Герберштейн, который, посетив Московию в начале XVI века, встречался с Семеном Курбским и слушал его рассказ о походе в Югорию. Таких и подобных этому сообщений о тундре было много, ибо они строились на слухах, и образованный мир плохо знал дальний Север и его обитателей…

Ехать по целине пришлось не особенно долго. На вершине лысого безымянного холма Сэхэро Егор, ехавший первым, резко остановил упряжку.

— Вот она, — сказал он, показывая на выбитую копытами и полозьями саней полосу земли шириной в десять саженей, которая, змеясь, бежала на закат по пологим холмам.

— Река гнева и доблести… вот ты какова! — сказал после долгого молчания Делюк, смотревший неотрывно на полосу выбитой земли, которая, вонзаясь иглой в горизонт, вилась по холмам и низинам, как брошенный на землю тынзей.

— Да, это она. Я по ней туда и обратно на То-харад дважды ездил: в позапрошлом году и годом раньше. В конце лета и осенью мы проходили здесь, а на Святых сопках на берегу губы, недалеко от устья Печоры, в тот и другой разы по две луны ждали, пока реки заснут. От Святых сопок до То-харада — рукой подать, но много коварных речушек, да и налет лучше делать зимой, потому что оленьи упряжки что ветер носятся по рыхлым снегам, а однокопытный русский гривастик[62] не может бежать по глубокому снегу, по самый живот проваливается, точно в болоте вязнет, — говорил Сэхэро Егор, но слушал ли его Делюк, всё ещё смотревший на дорогу, трудно было понять. Сэхэро Егор же продолжал: — Дел на этой стоянке всем хватало. Меняли стершиеся полозья саней — плавника-то — горы! — запасались нерпичьим жиром, сушили траву и, конечно же, делали стрелы, точили железные наконечники к ним, оперяли.

— Да, к большому бою надо готовиться и от пули русского бердыша надо уметь уходить, — сказал Делюк и на этот раз первым погнал свою упряжку.

Каменистая почва звенела под копытами оленей, щекотал щеки встречный ветер, струясь по лицу, как вода. Ехать по утоптанной десятками тысяч копыт дороге было легко, но шесть быков на привязи за спиной при частых рывках или тормозили ход, или, рванув неожиданно вперед, несли нарту боком. Это сильно мешало ровной езде, но без этих оленей нельзя было отправляться в путь, потому что упряжных надо менять, а до основной массы саювов, где олени сменной упряжки идут вольно, было ещё очень далеко. Хотя олени Делюка и Сэхэро Егора шли резво, долго тянулись дни, однообразно нудна и утомительна была дорога. Первые двое суток Делюк и Егор ехали и днем и ночью. Потом они с утра стали ложиться спать, а в самую жаркую пору дня подкармливали возле дороги оленей и уже под вечер снова отправлялись в путь. По вечерней и ночной тундре ехать было легко, так как на травы падала роса и полозья по ней скользили лучше, а ночной прохладный воздух приятно остужал разгоряченные тела ездовых и запасных оленей.

По укатанной тысячами упряжек военной дороге на То-харад, который уже трижды пылал от рук и огненных стрел карачеев и большеземельцев, нарты шли ровно, а на мешках, набитых перьями лебединых, гусиных и утиных крыльев, было мягко сидеть и тепло спать. Для оперения «боевых стрел содержимое мешков копилось обычно годами. В сухую погоду Делюк и Егор спали на земле, подстелив мешки с перьями, а в дождь они ложились под нарты, оленей, чтобы те могли есть, отпускали в постромках на длину тынзея, второй конец которого привязывали к копыльям нарт.

Только на пятнадцатые сутки после выезда из своих чумов, когда впереди постепенно выросли синие иглоподобные пики Таброва, Делюк и Сэхэро Егор догнали пять упряжек, выехавших после основной массы саювов, а ещё через день они наткнулись на двадцать воинов, стоявших на отдыхе. Хотя упряжные и подменные олени были сильно уставшими, ехать стало легче, потому что быков на привале они отпускали на вольный выпас, следя за ними по очереди, да и стоянки решено было делать суточными: до зимы ещё далеко — спешить некуда…

Через день двадцать семь упряжек, в числе которых были и упряжки Делюка и Егора, у истоков реки Хыльчув на Вангурее — волшебной красоты горах Большеземельской тундры — настигли двести с лишним людей в сюмах, которые после долгой и нудной езды получили право на недельную стоянку, чтобы могли отдохнуть и олени и люди. Им было велено поджидать тех, кто выехал позже и кто отстал. Кроме того, на Вангурее, где гнездится множество гусей, а в горных реках, бегущих по камешкам, в обилии голец и семга, можно было запастись гусятиной, лососем и белорыбицей для общего котла на первое время, пока не налажены охота и рыбалка на основном привале саювов — на Святых сопках на берегу залива, откуда в ясную погоду хорошо видно за гладью воды широкое устье Печоры — Большого Ивового моря.

Вангурей… Величественная красота подернутых дымкой сопок, причудливые очертания каньонов с ветвями расселин, похожих на лосиные рога, чистый горный воздух и высокое лазурное небо будили в людях возвышенные чувства сыновней гордости и щемяще нежной любви к родной земле, живой и мыслящей частицей которой были они сами.

Делюк фанатично любил открытые небу родные равнины, но навсегда был очарован горами на Полярном Урале, на родине милой Ябтане, которая перед его глазами, как наяву, возникала всё чаще и чаще по мере удаления от своего чума на берегу реки Пярцор, где осталась она — юная и ласковая. А когда перед Делюком вырос неожиданно синеглавый Табров, осязаемо близко возникла улыбающаяся Ябтане с еле уловимой грустинкой в глазах. В тот же миг она приблизилась к нему лицом, заслонив собой горы и всё на свете, — и вот уже Делюк видел только её глаза, которое с неодолимой силой втягивали его в бездну огромных зрачков, где, переливаясь как полосы полярного сияния притушенных тонов, бушевало бледно-розовое пламя, излучая тепло. Делюку стало страшно.