И вот вышла новая книга Прилепина – «Грех» – и немедленно стала темой торопливых журналистских рецензий и поводом для очередных интервью.
Андрей Архангельский в «Огоньке» (2007, № 39), напоминая, что первый роман Прилепина был о войне, а второй – о нацболах, считает, что третий будет решающим для писателя: «Внешних, выпукло-острых тем не осталось, а потому изволь-ка пройти самое трудное испытание – опиши скуку и тщету повседневности». По мнению критика, такое испытание Прилепин успешно прошел.
Мнение, что новая книга – это новая высота писателя, которая взята в последний год, кажется, утвердилось, так что не редкость увидеть и такой вопрос интервьюера: «Во многих рецензиях на „Грех“ критики отмечают, как резко вы переключились с темы остросоциальной, острополитической на легкую лирику. Что же с вами такое произошло в последний год, что привело к написанию „Греха“?» <www.gazetachel.ru/ razdel.php?razdel=21&id=4024>.
Прилепин отвечает уклончиво – что все его книги «в равной степени лиричны», что он пишет о свободе выбора и герои этих трех романов раз за разом разбивают свои юные лица о те или иные твердые препятствия. Эти общие слова можно сказать о любом классическом романе: и «Евгений Онегин» о свободе выбора, и «Анна Каренина», и «Преступление и наказание» о том же. Но почему бы на вопрос журналиста не ответить конкретно, почему бы не объяснить, что «Грех» – не роман, а сборник рассказов, и что писались эти рассказы не в последний год, как наивно полагает журналист, не удосужившийся хотя бы пальцем ткнуть в компьютер и посмотреть библиографию писателя, а гораздо раньше, и публиковались в разных журналах по крайней мере в течение трех лет?
То есть сначала был опубликован рассказ «Какой случится день недели» («Дружба народов», 2004, № 12), открывающий книгу, а потом уже роман «Санькя». И потому пытаться проследить творческую эволюцию писателя от романа «Санькя» до книги «Грех» – затея довольно пустая.
В том, что после двух романов писатель издал сборник рассказов, видимо поскребши по сусекам и собрав все написанное ранее (включая ученические стихи), нет ничего дурного. Рассказ – вовсе не низший жанр. Но в том, что сборник рассказов назван романом, есть что-то лукавое. Финалист «Нацбеста» и Букера, лауреат премии «Ясная поляна», Прилепин хорошо понимает, что наша премиальная карусель оставила рассказу мало шансов: начиная с Букера, премии нацелены на роман, и эта небольшая жанровая уловка дает книге шанс появиться в очередном премиальном списке.
Оценивая тот или иной сборник рассказов, многие из которых уже появлялись в печати, критики часто пишут, что, собранные вместе, они обрели иное качество. По отношению к «роману в рассказах» такая фраза была бы как нельзя более уместна. И тем не менее я не рискну ее произнести.
В то же время нельзя не заметить, что некое единство в книге есть. Все рассказы носят условно автобиографический характер: почти все они написаны от первого лица (кроме рассказов «Сержант» и «Грех»), почти во всех действует главный персонаж по имени Захар, он же повествователь, и почти все они исполнены бьющей через край жизненной энергии.
Вот Захар молодой, счастливо влюбленный, и безмятежному щенячьему счастью пары аккомпанирует четверка жизнерадостных щенков, неизвестно откуда появившихся во дворе героя («Какой случится день недели»).
Вот он же несколькими годами раньше – в рассказе «Грех», давшем название сборнику. По-моему, это лучший рассказ в книге. Я прочла его до того, как взяла в руки книгу, в журнале «Континент» (№ 132 /2007/), числя Прилепина автором жесткой военной прозы и нацболовского романа про нежную душу неприкаянного экстремиста, который ни учиться, ни работать не хочет от отвращения к этому миру, а вот взорвать его к черту – так это пожалуйста. И была приятно удивлена каким-то бунинским очарованием, которым веет от этого ностальгического рассказа. Семнадцатилетний подросток, приехавший к бабушке с дедом в деревню, томится юношеской любовью к двоюродной сестре. И сестру к нему явно тянет. И вот момент, когда молодые люди на прогулке оказываются наедине, и девушка, только что болтавшая без умолку, напряженно умолкает, а Захар застывает за ее плечом, «слыша тепло волос и всем горячим телом ощущая, какая она будет теплая, гибкая, нестерпимая, если сейчас обнять ее... вот сейчас...»
Но Захарка себя сдерживает (грех), и это только усиливает ощущение беспричинного счастья, которое испытывает герой.
«Как все правильно, боже мой, – повторяет Захарка, уезжая ранним утром из деревни, – как правильно, боже мой. Какая длинная жизнь предстоит. Будет еще лето другое...» «Но другого лета не было никогда», – отрезвляюще итожит автор. Тонкий, прозрачный, светлый рассказ, весь на полутонах, в праздничных переливах юношеской радости жизни и сладостно-печального любовного томления.
Потом в книге появляется уже двадцатитрехлетний Захар, решивший было устроиться наемником в Иностранный легион, а пока пробавляющийся случайной работой, пьянством и разговорами о литературе («Карлсон»).
Вот он в среде кладбищенских рабочих, жестоко, до беспамятства пьющий (норма – три бутылки на человека). Рассказ называется «Колеса». После тупых разговоров и нелепых приключений с собутыльниками смертельно пьяного героя, когда он перебегает железнодорожные пути, едва не сбивает поезд: он успевает упасть на гравий насыпи и в ту же минуту видит, как перед глазами несутся «черные блестящие колеса». Метафора прозрачна.
Вот он работает вышибалой в ночном клубе, куда однажды заваливаются московские бандиты проучить местных братков, а сам герой, разогретый зрелищем драки, с наслаждением вымещает зло на неприятном куражливом посетителе, избивая его ногами («Шесть сигарет и так далее»).
Вот он счастливый семьянин, тетешкающий своих детей. Все прекрасно, но смерть напоминает о себе, прибирая старую бабушку героя и пригрозив ему самому: спеша на похороны на своей машине по гололеду, он едва избегает столкновения с большой фурой.
Потом снова следует рассказ из детства героя, рассказ драматический и сильный – детские игры в прятки кончаются трагедией: изобретательный мальчишка, лидер деревенской пацанвы, прячется в морозильную камеру, стоящую у сельмага, – и никто не слышит его криков о помощи. А изнутри холодильник не открывается. Мертвого мальчишку находят только через два дня. «На лице намерзли слезы. Квадратный рот с прокушенным ледяным языком был раскрыт».
Замыкает сборник рассказ «Сержант». Герой по имени Захар в нем отсутствует. Рассказ продолжает тему романа «Патологии». Контрактники на базе у гористой границы, озверевшие от жары, «мужского своего одиночества и потной скуки». Военных действий нет, очередное беспечное дежурство на блокпосту – тут как раз по законам триллера и случается атака боевиков.
Рассказ отпочковался от романа «Патологии» и написан в его стилистике, на автобиографический характер героя мало что указывает, не говоря уже о его смерти в финале, меж тем как писатель Захар Прилепин, слава богу, жив и здоров.
Неизвестно, с какой стати в сборник включены стихи, кочующие по Интернету под именем Евгений Лавлинский уже лет семь. Одну из подборок Лавлинского даже опубликовала газета «Завтра» (2001, 18 сентября). В стихах гораздо больше, чем в прозе, ощущается ученическая стилевая всеядность. Тут можно встретить умильное сюсюканье вместо лирики:
На елках снега созрели. Пойдем их сбивать ночью? Так неизъяснимо мило смотреть на твои ножки...
А можно наткнуться на брутальный поэтический фрагмент, принадлежащий озлобленному нацболу с этим их давним и, кажется, утратившим ныне актуальность лозунгом «Сталин, Берия, ГУЛАГ».
«Я куплю себе портрет Сталина. – Трубка, френч, лукавый прищур. – Блядь дешевая купит Рублева. – Бить земные поклоны и плакать. – Все шалавы закупятся дурью. – Все набьют себе щеки жалостью. – Плохиши, вашу мать, перевертыши. – Я глаза вам повыдавлю, ироды. – Эти гиблые, эти мерзлые. – Эти вами ли земли обжитые».
