Так что – вся эта мистерия разворачивается ради того, чтобы двое молодых прагматиков уверовали в Бога? Или таким сложным способом Бог доказывает, что все-таки и Землю, и человека со свободой воли создал он, а не какие-то там заблудившиеся лучи Света? И кто они такие, посланцы света? Люцифер ведь тоже светоносец.

Автор не ставит решительных точек над i. И правильно делает. Чем уже пространство интерпретации, тем банальнее смотрелась бы насмешливо-политкорректная концовка романа, где читателю и так подсунули слишком много обманок.

Новый мир, 2006, № 4

Два варианта «Круга»: взгляд из сегодня

Классическое произведение уходит из сферы внимания литературной критики и становится предметом литературоведения. О нем пишут не статьи, а исследования, оно перестает быть причиной спонтанных дискуссий и становится темой докладов на конференциях и симпозиумах. Но иногда оно внезапно актуализируется и вновь становится объектом столкновения мнений. Так случилось с романом Солженицына «В круге первом» после того, как канал «Россия» показал его экранизацию, сделанную Глебом Панфиловым.

Могут возразить: каждая экранизация классики вызывает интерес к самой книге. Вон и «Мастера и Маргариту» выпустили с киноактерами на обложке. Но зрители все же не спорят, хорошо ли вела себя Маргарита, изменяя мужу, и мог ли кот Бегемот платить за себя в трамвае. Они обсуждают – похож ли кот на кота романного (хотя романного-то кота никто не видел) и так ли должен выглядеть бал у сатаны.

Что касается романа Солженицына, то предметом спора оказалось не столько соответствие экранной версии читательским ожиданиям, сколько сюжетные коллизии самого романа. Возьмем хоть дискуссию, развернувшуюся в интернетовском «Живом журнале». Самым обсуждаемым оказался звонок в американское посольство Иннокентия Володина, пытающегося предупредить о встрече советского разведчика с американским ученым, готовым передать «важные технологические детали производства атомной бомбы». Мнения сталкивались диаметрально противоположные. Если один называет этот поступок предательством, то другой парирует, ссылаясь на Гейзенберга: «В тоталитарном государстве долг каждого порядочного человека – совершить государственную измену». Один находит неправдоподобным сам факт звонка: «Допустим, герой хочет спасти мир. Или предать. Но разве для этого нужно звонить в американское посольство с улицы? Да любая баба Маня из пригорода Урюпинска понимает, что его там™ пошлют с разбега». – «Ну, это не так. Звонок фиксируется, бобины крутятся, пленка скрипит – не только в МГБ, но и внутри посольства. Так что нет, не пошлют», – следует возражение.

Важно или не важно для сюжетной коллизии то, что бомба уже взорвана? Нужна ли была стране атомная бомба? Как относиться к тем, кто создавал паритет? Дискуссия выходит за пределы романа и возвращается к нему. Активно обсуждается тема разных редакций романа. Один рассказывает о реакции своего отца на телевизионную версию: «Да что они сделали? В книге-то дипломат был порядочным человеком™ А здесь он обыкновенный предатель!», другой сетует, что «Солженицын собственными руками изуродовал книгу, которая в 70-е казалась потрясающей», зато третий возражает: да нет, не изуродовал, напротив, обострил конфликт.

Так не спорят о классическом романе, острота восприятия которого остыла. Так спорят об актуальном произведении. Это дает и мне основания подойти к роману, написанному почти полвека назад, не столько с литературоведческим инструментарием, сколько со свободными мерками литературной критики.

Написав небольшую заметку «Иннокентий Володин и атомная бомба» («Московские новости», 2006, № 5, 10 февраля) и упомянув об условности атомного «конфликта», я выразила сожаление, что Глеб Панфилов не воспользовался для сериала «биологическим» вариантом сюжета, и была удивлена количеством откликов, не соответствующих ни объему скромной заметки, ни ее содержанию. Отклики принадлежали в основном тем, кто знал «Круг» в промежуточной редакции и был разочарован изменением мотивации поступка Володина: у большинства из них было особое отношение к роману, прочитанному в юности и воспринятому как слово правды в море лжи.

У меня тоже особое отношение к «Кругу». Пожалуй, есть только две книги, обстоятельства чтения которых я помню не меньше, чем их содержание: это «Раковый корпус», в нарушение всех правил самиздатской конспирации нагло пронесенный в третий читальный зал Ленинской библиотеки (расчет был тот, что машинопись милиционер пропускает, не вникая в содержание), где его читали на балюстраде сразу человек семь-восемь, и я в том числе. И «В круге первом». Мне дали машинопись – толстенную папку с тесемками в трех местах – всего на сутки, хороший четкий экземпляр на нормальной бумаге (самиздат был часто на папиросной). Стало жаль читать такое сокровище вдвоем с мужем, да и брату, Генриху Бочарову (он позже стал известен как специалист по искусству Древней Руси), я должна была сдачу за «Раковый корпус». Я позвала его в гости, он прихватил приятеля, и всю ночь мы сидели в разных частях квартиры, передавая друг другу стопки листов и время от времени устраивая перерыв на кофе и обмен мнениями. После короткого сна никто не пошел на работу (как-то отбрехались) и снова продолжали читать. Впечатление было оглушительное. Дело даже не в том, что роман вторгался в неизведанные пласты жизни: он раздвигал границы современной литературы. Конечно, начало этому было положено «Одним днем Ивана Денисовича». Но эта повесть многими воспринималась как безыскусное описание жизни, как «прорыв правды». Масштаб Солженицына оставался неясен. А романная глыба «Круга», так тщательно скомпонованная, чуть ли не с соблюдением единства места и времени – весь срез общества дан через рассказ о трех днях обитателей шарашки, – казалась литературным чудом. Так не писал никто. Теперь вот разговоры зэков в шарашке многим кажутся неоправданным «философствованием», споры Рубина и Сологдина о коммунизме – наивными, а глава «Освобожденный секретарь» – прямолинейно публицистичной. Тогда так не казалось.

Позже выяснилось, что мы читали сокращенный вариант, «Круг»-87, как именует его сам автор, в отличие от полного «Круга»-96. Именно «Круг»-87 был издан впервые в 1968 году на Западе, разошелся в переводах на многие языки и получил Нобелевскую премию. Солженицын «облегчил» роман в 1964 году, в надежде на публикацию в «Новом мире», и, естественно, всегда считал эту редакцию ухудшением текста. «Подменённый, куцый» – такими эпитетами награждает его автор в книге «Бодался телёнок с дубом». Но даже и в таком виде он встретил опасливое отношение в либеральном «Новом мире». В «Телёнке» есть сцена обсуждения романа редколлегией: Твардовский, отважно готовый печатать «Круг», гипнотически убеждает себя и других, что содержание романа не противостоит социализму, и высказывает деликатное пожелание автору «засветить край неба лишь в той степени, в какой это допускает художник». «Увы, мне уже там нечего было засвечивать, – иронизирует Солженицын. – Я считал, что я и так представил им горизонт осветлённый, снял острый „атомный сюжет“, какой в самом деле случился, и заменил на „лекарственный“ из расхожего советского фильма тех лет».

То, что атомный сюжет – подлинный, взятый из жизни, а биологический – искусственный, расхожий, ходульный, Солженицын повторял неоднократно.

«В основе моего романа лежит совершенно истинное и притом, я бы сказал, довольно-таки историческое происшествие. Но я не мог его дать. Мне нужно было его чем-нибудь заменить, – рассказывает он на пресс-конференции в Париже 10 апреля 1975 года. – И я открыто заменил его расхожим советским сюжетом того времени, 1949 года, времени действия романа. Как раз в 49-м году у нас, в Советском Союзе, шёл фильм, серьёзно обвинявший в измене родине врача, который дал французским врачам лекарство от рака™ И так я подставил в замену своего истинного сюжета этот открытый сюжет, всем известный». Речь явно идет о фильме А. Роома «Суд чести», получившем в 1949 году Сталинскую премию. Поставлен он был по пьесе Александра Штейна «Закон чести», и самое интересное, что, вздорный и фальшивый, этот сюжет имел своей основой подлинное происшествие.