Из других рассказов выясняется, что в борьбе за выживание и врач не союзник, а противник. Умный Миша пытается вбить эту истину в голову простодушного Рубена, доказывая, что ни при каких обстоятельствах к врачу нельзя обращаться. Лекарств все равно нет. А лекарства «с воли» – строго запрещены. Застукают, что вместо интернатского слабительного, от которого болит живот, принимаешь импортный препарат, – можешь угодить в дурдом. Будешь доказывать свою правоту – это уже почти гарантированный дурдом.
И все же было бы ошибкой трактовать эти рассказы, с длинными диалогами в духе театра абсурда, как рассказы «обличительные», направленные против советской системы содержания инвалидов в интернатах. Социальный протест – всего лишь побочный продукт куда более глубокой экзистенциальной проблематики, выступающей из всех проявлений интернатского быта. Вот почему самое незамысловатое повествование часто оборачивается всеобъемлющей метафорой. Что такое, например, муха, садящаяся на человека? Досадная помеха. Шевельнул ногой, взмахнул рукой – и муха улетела. А если человек парализован и ноги у него неподвижны, муха его кусает и укус ее гораздо болезненней укуса комара? Но хуже всего – тараканы. Они не кусаются и для человека, способного шевельнуть ногой, не опасны. Но если «человек не шевелится, если он неподвижен абсолютно, тараканы могут есть его кожу. Заживо. Через час-другой таракан добирается до плоти человека и продолжает есть <...> Это очень больно». Миша не может шевельнуть ногой, и по ночам его иногда едят тараканы. Как с ними бороться?
Рубен сооружает из стеклянной банки ловушку по рецепту журнала «Наука и жизнь». Через неделю банка полна тараканов. Места тараканов во внутрибаночной иерархии служат отправной точкой для соображений Рубена о месте инвалидов в иерархии интерната. Он может сидеть в коляске прямо, выехать в коридор и добраться до туалета. С точки зрения нянечек, он умнее неподвижно лежащего Миши. Бубу, глухонемой улыбчивый дебил, может мыть полы и двигать мебель – стало быть, он умнее Рубена. Но все равно все они, с точки зрения обычных людей, – не ценнее тараканов. Вон пришли нянечки тараканов травить. Сами они в масках. Можешь передвигаться – выкатывайся в коридор или на балкон. А не можешь – твою кровать не вынесут, а комнату обольют дихлофосом. После такой санобработки инвалид со слабыми легкими обречен на несколько недель сильных головных болей и сердечных приступов. «Мы – тараканы», – резюмирует Миша. «Почему не мухи?» – отзывается Рубен. «Мухи – летают».
Вопрос «кто мы?» – вопрос экзистенциальный, и на него герои так или иначе ищут ответ на протяжении всего повествования. Неумолимая, безжалостная мрачная логика Миши неизменно побеждает эмоции Рубена, которого Миша то и дело беззлобно называет дураком и идиотом. Рубен вот обижается, что на обед принесли отвратительный интернатский борщ. Миша насмешливо спрашивает: «Кто мы такие вообще, чтобы нас кормить?» И логически безупречно доказывает, что раз обществу от них, инвалидов, нет никакой пользы, то они лишние, а если всех лишних поубивать – стране больше еды достанется.
Самое страшное в положении беспомощного инвалида – вовсе не плохая еда, холод, грубость нянечек, бесправие и постоянная угроза дурдома, в который попадают те, кто высказывает недовольство, и даже не постоянные боли. Самое страшное – это сознание собственной никчемности, ощущение проигранной жизни, которое ничем не поправить. Отсюда – постоянно возникающий мотив самоубийства.
Воля к жизни в замкнутом мире интерната не ценится совершенно. Воля к смерти ценится куда больше. Вот подвижный Рубен (он, напомню, может ездить на коляске по коридору интерната) привозит неподвижному Мише свежую новость: новенькая бабушка в шкафу повесилась. Миша с интересом начинает вычисления. Высота стандартного интернатского шкафа меньше человеческого роста. «Получается, что она повесилась на коленях. Сильная старушка», – резюмирует Миша. Рубен же про сантиметры не думал, но оценил то, что повесилась в шкафу. «В шкафу не сразу найдут, откачать не успеют».
«Ты почему вены не режешь?» – этот вопрос Миша задает Рубену походя, в обычной словесной пикировке. «В дурдом боюсь попасть, – так же спокойно отвечает Рубен. – Еще английский хочу выучить». – «И ты умный после этого?» Рубен покорно соглашается – нет, действительно дурак.
Миша, обреченный на медленное и мучительное умирание, мечтает о смерти быстрой и легкой и обсуждает с другом способы самоубийства. «Ты мог бы перерезать мне горло», – говорит он Рубену. Рубен вовсе не ужасается, он просто пользуется инструментом друга – логикой, чтобы объяснить тому, почему это невозможно. У него едва работает рука, не хватит сил. Потребуется слишком много времени, придут нянечки, «нас спасут и отправят в дурдом».
Миша предлагает другой выход – таблетки. Это больная тема разговоров в доме престарелых. Установлено опытным путем, что если пить только снотворные – откачают. А потом – дурдом. Некоторые удачно составляли комбинацию таблеток. Но где рецепт? А если все равно откачают, но только осложнение случится? «Цианистого калия у тебя нет, а в другие наборы я не верю», – отвечает Рубен. «Ты предатель!» – бросает ему в лицо Миша.
Тема самоубийства – сквозная во всей книге. Миша, замечательный шахматист, неизменно выигрывающий все партии у Рубена, играет партию, о которой друг и не подозревает. В течение трех лет он собирает разные таблетки, колдуя над их комбинацией. В течение трех лет Миша приучает Рубена к мысли, что он должен раз в три месяца оставаться один и выпить водки: Рубен наливает ему пять пластиковых стаканчиков по пятьдесят граммов и не будит спящего Мишу. В течение трех лет нянечек тоже приучают к мысли, что выпившего водку Мишу не стоит тревожить. И когда Миша в очередной раз просит Рубена уйти, чтобы побыть одному, – тот спокойно оставляет друга с пятью маленькими стаканчиками, не подозревая, что Миша играет свою последнюю шахматную партию и выигрывает ее: комбинация таблеток сработала. Самоубийство удалось. «Мне хорошо, потому что я рад за Мишу. Он выиграл. Он выиграл у меня в шахматы», – спокойно реагирует друг, осторожно затягивая время визита врачей: а вдруг все же откачают? Вот это было бы настоящим предательством.
«У нас несколько иное отношение к смерти, чем на воле», – насмешливо объясняет Рубен явившемуся в дом престарелых следователю, интересующемуся, не мог ли кто-либо насильно заставить Мишу выпить таблетки... Такие таблетки – «слишком шикарный подарок».
Следователь подходит с другого конца – а не мог ли друг дать Мише таблетки если не против воли, то по его просьбе?
Рубен отвечает честно: «Если бы у меня был яд, я отравил бы Мишу не задумываясь <... > Давать таблетки я бы не стал никому <... > слишком большой риск, что откачают».
Я не являюсь сторонником эвтаназии, хотя в том, что наши чиновники от здравоохранения боятся этого закона, как черт ладана, вижу не гуманизм, а лицемерие. Против эвтаназии есть очень важный аргумент, лежащий в религиозно-христианских основах жизни. Человек, которому дана жизнь от Бога, не вправе распоряжаться ею, как бы она ни была мучительна. Ему неведом смысл испытаний. Он не имеет права отказываться и от телесных страданий, которые сопровождают мучительную болезнь. Но не все религии осуждают самоубийство. Наконец, нужно уважать права и безрелигиозного сознания. Самоубийство в принципе не следует оправдывать. Но каким лицемерным должно быть общество, чтобы желание прикованного к постели, обреченного на мучительные боли человека умереть более легким способом объявлять сумасшествием. И обрекать его на ту же смерть – только более долгую и мучительную. Наказание в интернате за попытку самоубийства «одно, но очень суровое. Если человек захотел уйти добровольно, его отвозят в дурдом». То есть приговаривают к долгой и тяжелой пытке. Для стариков смерть – это еще и третий этаж интерната, куда переводят ослабевших и оставляют лежащими на кроватях практически без присмотра. Третьего этажа тоже боятся не меньше, чем дурдома. Многие пытаются покончить с собой. Их спасают. И оставляют умирать в собственных нечистотах, зато естественной смертью.
