Что касается герцога Йоркского, то он лишь ужесточал свои политические и религиозные позиции. От католицизма Яков не отойдет ни за что, пусть даже такой шаг принесет ему широкую популярность. Точно так же, по причинам вполне очевидным, не изменит взгляда на престолонаследие в Англии. Герцог заявил даже, что воцарение Елизаветы I (в глазах католиков незаконной дочери короля Генриха VIII) было всего лишь узурпацией престола, результатом которой и стало весьма прискорбное расширение полномочий парламента. Якову же парламент представлялся анафемой вдвойне, ибо он, как никто, был предан идее абсолютной монархии по французскому образцу. Отчасти именно поэтому, формально не входя более в круг лиц, определяющих политику Англии, Яков нажимал на брата, чтобы тот не отклонялся от профранцузского курса.
В общем-то не кто иной, как именно герцог Йоркский, способствовал возобновлению заигрываний Карла с Людовиком; это поставило английского короля в очень запутанную и тонкую ситуацию, и ему, чтобы удержаться на ногах, пришлось призвать на помощь все свои актерские способности. Прежде всего, конечно, он думал о деньгах, однако понимал также, что тайный альянс с Францией не только избавит его от финансовой опеки парламента, но и позволит махнуть рукой на тех своих советников, кто подталкивает его к союзу с Вильгельмом Оранским. Агенты последнего продолжали свои активные действия в Англии, и Людовику это было прекрасно известно. Финансируя Карла, он убивал сразу трех зайцев: получал возможность настаивать на продолжении парламентских каникул, убеждал его не прислушиваться к тем, кто желал бы сближения с голландцами, и добивался нейтралитета Англии в конфликтах, раздирающих ныне Европу. Ситуация для Людовика облегчалась еще и тем, что Карл сам настаивал на возобновлении переговоров о субсидии. И как нередко бывало, нелюбовь к бумажным делам и природная леность заставили его заключить сделку, куда менее доходную, чем можно было рассчитывать.
Подписав столь выгодное для своего хозяина соглашение, французский посол в Лондоне Анри де Ровиньи со вздохом облегчения оставил один из самых беспокойных и трудных постов в дипломатической службе Франции. Его преемник получил инструкции, свидетельствующие о том, как ясно и глубоко понимал Людовик состояние дел в Англии. Новому послу было сказано, что «при правильном развитии событий власть может быть сосредоточена в руках короля, герцога Йоркского, королевских министров и сведена к «Fesprit de la nation general».[9] Французскому королю были ясны как минимум три вещи: Карл не хозяин в собственном доме; из всех министров наибольшей его доверенностью пользуется Лодер-дейл; Бэкингем, хотя постов и не занимает, однако влияние оказывает. Дэнби — исключительно способный, но заносчивый экономист. А из любовниц Карла французов больше других беспокоила Луиза де Керуаль: близость этой дамы к Дэнби могла заставить последнего открыть кошелек для удовлетворения ее безмерных потребностей. Это было бы тем более огорчительно, что французы сами заваливали Луизу бриллиантами и вообще всяческими почестями и подарками. Короче, за этой дамой послу следует приглядывать, но не только за ней: недавно в фавор к королю попала еще одна хищница.
В 1675 году в Лондоне появилась Гортензия Манчини, герцогиня Мазарини. Приехала она сюда в поисках удачи, переодевшись мужчиной. К этому времени дама успела прожить весьма бурные и красочные годы. Племянница кардинала Мазарини, она обладала и богатством, и положением в обществе, и незаурядным, как у всех в этой семье, умом, который сочетался с полной свободой и бесспорной оригинальностью суждений. Именно это свойство и стало для нее подлинным благословением, ибо, выданная в пятнадцатилетнем возрасте замуж за Шарля де ла Порте де ла Мелерье, ставшего незадолго до этого герцогом Мазарини, она быстро убедилась, что этот на вид безупречно корректный молодой человек на самом деле — безнадежный шизофреник.
Муж не выпускал Гортензию на люди, а с англичанами вообще запрещал общаться. Заставлял неустанно молиться. Не разрешал садиться за стол с мужчинами. Рыскал по спальне в поисках злых духов, а не обнаружив оных, принялся за переустройство мира. Людовику он заявил, что является посланником архангела Гавриила и от его имени требует прекратить всякие отношения с любовницей. Король вежливо сообщал посланнику, что архангел Гавриил только что сообщил ему, что герцог — ненормальный. Разочарованный безумец удалился и, не сумев переделать общественную жизнь, обратился к искусству. Прихватив с собой молоток, стамеску и ножницы, он явился в богатейшую галерею дворца Мазарини. Не обращая внимания на заклинания хранителя, герцог набросился на скульптуры, и вскоре пол галереи покрылся мраморными гениталиями и белыми пышными грудями. Далее он вновь обратился к жене, отослав ее из Парижа в Бретань, подальше от похотливых взглядов мужчин. В ответ Гортензия завела бурный роман с шестнадцатилетним Сидони де Курселем, в результате чего угодила в женский монастырь. Напустив в дортуары мышей и сумев бежать на волю через дымоход, Гортензия в конце концов вернулась в Париж, где выяснилось, что муж отсудил и растратил большую часть ее состояния. Она помчалась в Италию, забеременела там, затем вновь оказалась в Париже — лишь затем, чтобы убедиться, что муж ее теперь представляет себя тюльпаном, нуждающимся в каждодневной поливке.
Это было уже слишком, и Гортензия удалилась в Шам-бре, где у нее развился вкус к философским штудиям. С помощью любовника и одновременно наставника (он укрывался под именем аббата Сен-Реаля) она написала и обнародовала мемуары, сделавшие ее международной знаменитостью. Среди английских читателей Гортензии Манчи-ни оказался и герцог Бэкингем. Перелистывая страницы этой удивительной истории, он вдруг подумал, что эта дама вполне могла бы отвлечь Карла от опасных чар Луизы де Керуаль, и пригласил ее в Лондон, где снял для гостьи дом в Ковент-Гарден.
Гортензия была дамой умной, искушенной и сейчас, когда ей исполнилось тридцать, находилась в расцвете зрелой женственности. Даже на де Ровиньи она произвела сильнейшее впечатление. «Никогда не видел, чтобы люди так побеждали время и так прекрасно сохранялись», — пишет он. Гортензия была наделена природной красотой не только тела, но и духа. «Когда ей исполнится пятьдесят, — продолжает де Ровиньи, — она остановится перед зеркалом и с удовлетворением отметит, что ничуть не изменилась». Тем не менее знаток женской красоты уступает дорогу дипломату. Де Ровиньи был свидетелем того, как ловко Гортензия уговорила совершенно очарованного ею короля выделить ей четырехтысячное (в год) пособие. Отметил он и то, что Карл лично занялся ее финансовыми делами, в частности возвращением драгоценностей, оставленных во Франции. Преемника де Ровиньи уведомили, что свое влияние при английском дворе Гортензия может использовать и против Людовика, так что лучше предложить — при всей чудовищной несправедливости претензий этой дамы, — чтобы ее бытом, хотя бы формально, занялась Франция.
Очаровав короля, Гортензия продолжала очаровывать Лондон, что ей удавалось благодаря неотразимому сочетанию прекрасной воспитанности и полной беспечности. В ее присутствии желал сверкать весь высший свет столицы. Остроумцы, и французские, и английские — Сент-Эвремон, дю Грамон, Бэкингем, — так и увивались вокруг Гортензии, а когда мужчины казались ей скучными, их вполне могли сменить придворные дамы. Особенно сблизилась она с дочерью леди Калсман леди Суссекс. В одних пеньюарах фехтовали они в Сент-Джеймском парке. Де Куртен — так звали нового французского посла — пунктуально отмечал «особые склонности» Гортензии и докладывал Людовику, что английский король открыто ухаживает за ней. «В дневное время он от нее практически не отходит, — пишет посол, — хотя ночи проводит, с кем ему заблагорассудится». Но в том-то и дело, что чаще всего это была Гортензия. Пройдя сквозь утомительную церемонию раздевания и укладывания в постель, Карл дожидался, пока во дворце все утихнет и слуги разойдутся по своим помещениям; тогда он вставал, одевался и неслышно направлялся в апартаменты любовницы.
