Стремительный рост квакерского движения среди ремесленников английского севера привел к образованию евангелических миссий в Лондоне и на юге, которые, в свою очередь, обрели такую популярность, что ко второй половине 1650-х годов квакерство приняло общенациональный масштаб. В нем, надо признать, было многое, и прежде всего — искренняя и глубокая духовность, что могло привлечь людей. Утверждая, что Бог живет в душе каждого, квакеры, по существу, провозглашали демократическую революцию духа, революцию, которая быстро приобрела откровенно социальный оттенок. В век, когда сложный ритуал взаимных приветствий отражал иерархические установления в обществе, отказ квакеров приподнимать шляпу при встрече не мог восприниматься просто как забавная причуда. Это был отказ различать более высокий и более низкий социальный статус; он вполне мог рассматриваться как вызов дворянству наряду с манерой обращения на ты к любому, независимо от его положения в обществе.
Дело дошло до абсурда, когда в 1656 году лидер квакеров Джеймс Нейлер, явно воспроизводя знаменитый евангельский эпизод, проехал через весь Бристоль на осле. Власти были не на шутку обеспокоены. Нейлера арестовали и препроводили в Лондон, где привязали к позорному столбу, били кнутом, заклеймили и лишили языка. Сделано это было по настоянию тех членов парламента, которые, стремясь положить конец либеральной политике Кромвеля по отношению к конфессиональным меньшинствам, решили придать делу Нейлера показательный характер. «Разберитесь с этим малым, — призывал один из них, — и вы положите конец всей секте». Жизнь Нейлеру сохранили, однако уже на следующий год Англия вернулась к прежнему законодательству, согласно которому на тех, кто не ходит по воскресеньям в церковь, налагался крупный штраф. Чем дальше, тем больше казалось, что в обстановке нарастающего хаоса единственный для Англии'выход — возвращение к старым формам, старым традициям. Идея Нового Иерусалима отступала перед соблазном обыкновенной жизни с ее уверенностью в завтрашнем дне.
Немалые проблемы создавали и небольшие отряды правоверных роялистов. Связь с ними короля Карла, а еще больше его явная склонность прислушиваться к любому из них, кроме откровенных нейтралов, была чревата катастрофой. Ситуация и без того оставалась нелегкой из-за трудностей сообщения и внутреннего раскола роялистов. На протяжении лета 1654 года «Затянутый узел» организовал два жалких выступления, которые были тут же подавлены. Теперь отколовшееся от «Затянутого узла» объединение, которое Карл и его приближенные называли «Новым Советом», или «Группой воздействия», задумало на ближайшую весну более мощное восстание. Карл этих людей поддерживал, однако по-прежнему считал военной опорой роялизма в Англии «Затянутый узел». Ситуация усугублялась еще и тем, что члены «Группы воздействия» откровенно презирали людей из «узла» за их чрезмерную осторожность, а те не хотели иметь дела с «деятелями» как безумцами, предающимися опасным иллюзиям.
В этой вконец запутанной ситуации «Новый Совет» намеревался выступить независимо от участников «узла», которые готовы были бунтовать лишь по прямому указанию Карла. Ясно, что без их содействия рассчитывать на успех было трудно, Карл же не мог, с одной стороны, приказывать, игнорируя тщательно взвешенную оценку старых союзников, а с другой — удерживать от наступательных действий новых. В конце концов он все же решился дать им сигнал к выступлению, но не успел даже послать Рочесте-ра, чтобы его возглавить, как появился гонец от «Затянутого узла» с сообщением, что большинство руководителей «Нового Совета» арестованы и выступление надо остановить. И вновь Карл проявил нерешительность. Он послал в Лондон представителя, наказав ему добиться согласия среди союзников, а сам тайно отправился в заснеженную, скованную холодом Зеландию (одну из провинций Нидерландов), чтобы, как только придет сообщение о достигнутом успехе, проследовать в Англию.
Все это кончилось катастрофой. До Карла дошли совершенно неправдоподобные слухи, будто взбунтовался Йоркшир, а вслед за ним поднялись городки, расположенные между Эксетером и Ньюкаслом, что Ферфакс принес ему присягу на верность и, самое смешное, будто Оливер Кромвель мертв. На самом деле небольшие выступления, которые сразу же были подавлены, состоялись только в Лестершире, Стаффордшире и на севере. На западе некий полковник Джон Пенруддок вошел в Солсбери, но не добился ни малейшего успеха, а двенадцать человек стали в назидание другим жертвами публичной сазни.
После всего этого в Англии было введено военное положение. Страну разделили на одиннадцать округов: во главе каждого стоял генерал-губернатор, долженствующий представлять собою образец богоугодного поведения и решительно бороться с пьянством, богохульством, театральными зрелищами и так далее. Убедившись на примере Пен-руддока, что его политика примирения с противниками была ошибочной, Кромвель вновь попытался восстановить правление «святых». Он заявил, что те, кто попытается выступить против протектората, а также открытые сторонники Карла будут либо брошены в тюрьму, либо отправлены в ссылку. Это был самый непопулярный из политических шагов Кромвеля. Раздулась, чего можно было ожидать, гражданская полиция, что совершенно не нравилось людям; «децимация», которой оказались подвергнуты роялисты и их сторонники, вместо лекарства от ран оказалась солью на те же самые раны, а генерал-губернаторов с их неясными полномочиями просто презирали.
В придачу ко всем переживаниям в Кёльне появилась Люси Уолтер с сыном — и без гроша в кармане. 11 января 1655 года Карл подписал указ, согласно которому ей назначалась ежегодная пенсия в размере 415 фунтов, которую она должна была получать в Антверпене — как можно дальше от двора. Четыре месяца спустя Карл получил от сестры письмо, в котором говорилось, что Люси, осевшая к этому времени в Гааге, подумывает о замужестве. Карл немедленно отправил к ней лорда Таффе с наказом, во-первых, сообщить, что вышлет деньги при первой же возможности, а во-вторых, попросить ее быть поменьше на виду, ибо пребывание бывшей любовницы короля в голландской столице наносит ущерб его репутации.
Вся эта история не на шутку беспокоила Карла, во всяком случае, в начале 1656 года он почувствовал потребность привлечь Дэииэла О'Нила, известного среди друзей под прозвищем «Хитроумный искусник», в качестве тайного агента; ему вменялось изучить ситуацию и решить, следует ли королю забрать ребенка. Картина О'Нилу открылась весьма неприглядная. «Любой ее шаг, даже самый незначительный, — писал он королю, — связан с именем Вашего Величества». Роман Люси с женатым Томасом Ховардом (двойным агентом Кромвеля) настолько шокировал добропорядочных гаагских бюргеров, что оранжистам не терпелось избавиться от этой женщины. Ко всему прочему Люси шантажировала ее собственная служанка, угрожая не только сделать связь с Ховардом достоянием самой широкой публики, но и раскрыть тайну двух ее абортов. О'Нил не готов был поручиться, что этот последний слух соответствует действительности, однако он был поистине потрясен, когда загнанная в угол Люси предложила ему решить проблему служанки, забив той во сне иглу в висок. Осуществление этого дикого замысла О'Нил предотвратил, но когда Люси напомнила ему, что король обещал ей прислать денег, он написал Карлу, умоляя его ни в коем случае не делать этого, ибо дама просто пустит их на ветер, а потом потребует еще. О'Нил также советовал Карлу, если он решил признать юного Якова своим законным сыном, как можно скорее забрать его у матери. Ребенок живет в явно неподобающей обстановке, его воспитанием никто не занимается. «Где бы он ни находился, от материнских штучек ему не уйти, — писал О'Нил. — Достойно великого сожаления, что такой славный ребенок оказался в руках женщины, которая даже не удосужилась научить его читать и считать, хотя развит он не по годам и учиться хочет».
Все эти личные драмы разыгрывались на фоне растущей нищеты. Королевский пансион по-прежнему выплачивался нерегулярно, Хайд писал о неоплаченных долгах, порой обеды приходилось ограничивать одним блюдом, а как-то раз король десять дней подряд не мог позволить себе мяса. Окружению Карла жилось еще хуже, и, естественно, он тяжело переживал это. «Мое молчание не должно вас удивлять, — писал Карл престарелой леди Норвич, — мне тоскливо и холодно, нет денег, нет одежды, вообще ничего нет, единственный мой камзол не то чтобы вполне сгорел, но сильно подпалился, и пришлось его подрезать». Даже у кромвелевских соглядатаев проснулось нечто вроде сочувствия к Карлу и его окружению. «Как они только выживают, лишь Богу известно, — писал один из них. — Мне бы точно не удалось!» Мелкие неприятности только усугубляли ситуацию. Как-то король отправил письмо Энтони Эшли Куперу, сыгравшему впоследствии большую и весьма неоднозначную роль в его судьбе. В письме Карл писал между прочим, что его блестящий корреспондент легко поймет, «насколько все будет пребывать в подвешенном состоянии», пока он не вернет себе «принадлежащее по праву, а это в свою очередь подарит стране мир». Но маленький и слабый Купер, чей тонкий ум был подобен флюгеру, как раз в этот момент поставил на Кромвеля и даже не откликнулся на письмо Карла. Будущее явно следовало искать где-то в другом месте.
