Литмир - Электронная Библиотека
A
A

— Ой, не упади! Ой, только не выпусти!

Дома они котёнка стали наперебой угощать.

Таня положила перед ним на пол кусок творожной ватрушки. Он кусок умял, но когда Таня хотела его погладить, то он спину выгнул, сердито напыжился и отошёл в сторону.

Дашутка сбегала на кухню, принесла в блюдце молока.

Котёнок вылакал и это угощение, но от Дашутки тоже отвернулся.

Он не стал на неё смотреть и тогда, когда маленькая Дашутка принялась разговаривать с ним так же ласково, как ласково на своей работе разговаривает с коровами мать:

— Ну что-о ж ты… Ну что-о… Ну, погляди на меня! Ну, помурлычь… Мы-то ведь для тебя стараемся, мы-то ведь тебя очень любим! Даже к Плюху из-за тебя не побоялись войти, а ты всё сердишься на нас… Эх ты, Сердиткин! Эх ты, Хмуркин! Эх ты, Гордей Гордеевич…

И вдруг Дашутка замерла, уставилась на Таню:

— Слушай! А ведь его Гордеем можно назвать. Это имя ему подходит, и оно самое настоящее.

— Верно! — засмеялась Таня. — Он Гордей и есть. И пускай у всех коты — Васьки, а у нас будет — Гордей! Важный-преважный, белогрудый, палевый — ни у кого такого нет!

И тут котёнок уселся, голову поднял, этак бочком изумрудным глазком глянул на Дашутку, глянул на Таню, повёл чинно усишками, в которых застряла белая капля молока, и — замурлыкал!

Имя Гордей ему, видно, очень и очень понравилось.

Малые Звоны

Под тёплым небом - i_015.png

Малые Звоны — это Катина деревенька. За деревенькой в кузнице пылает горн, у горна — Катин отец. И вот как только он выхватит из огня жаркую подкову или раскалённый лемех для тракторного плуга да начнёт бить по ним одноручным молотом, так сразу и становится понятно, откуда у деревеньки такое название.

— От кузнечной музыки! — подтверждает отец, если у них и дома с Катей да с матерью заходит об этом разговор. — От моей музыки, от дедовой, от прадедовой… Ну и, конечно, оттого, что деревенька наша в самом деле маленькая. Была бы побольше, называлась бы погромче. Скажем, Большие Звоны или даже Великие.

Катя смеётся:

— А зачем нам Великие? Нам хорошо в Малых!

И начинает объяснять, как ей в родной деревеньке хорошо. Она рассказывает про корову Бурёнку с телёночком, которые по утрам из тёплого хлева выходят: «Мы-ы тебе рады-ы, Катя!» — на весь двор мычат; рассказывает о быстрых стрижах и стрижатах, которые вьются над здешней речкой; говорит про кота Ваську, про его ласковое на крыльце, на солнцепёке мурлыканье; вспоминает даже отцовских приятелей-трактористов.

— Они вон какие заботливые! Лишь где встретятся, обязательно спросят: «Как жизнь, Катя Кузнецова?» Да ещё и скажут: «Передай твоим папе с мамой наш привет!»

Тут Катя делает передышку, взглядывает на отца, на мать, добавляет:

— Нет, я когда вырасту, и то отсюда не уеду ни за что.

— Не уедешь, так скоро уйдёшь, — ласково, но чуть с подвохом улыбается мать. — В интернат уйдёшь, в школу. А школа в посёлке за рекой, отсюда за четыре километра. А в интернате — друзья, подружки… Поживёшь с ними, поживёшь, да родную-то деревеньку вдруг и забудешь. Что тогда нам делать?

— Ещё слышней названивать! — отвечает за Катю отец. — Если случится такое, я так трезвонить в кузнице примусь, что долетит и до школы, и Катя нас мигом вспомнит… Ну, а если нет — корову на верёвочку, дом на трактор, кота в охапку, да и сами двинемся за Катей. Были жителями деревенскими, станем — поселковыми, чуть ли не городскими. Чем плохо? Может, так сразу и сделаем в первое сентября?

Катя смотрит изумлённо на отца, потом хохочет:

— Тогда выйдет уморушка: все в школу бегут на своих двоих, а я верхом на избе, на тракторе, да ещё и с Бурёнкой… Нет, я же говорю, что не забуду!

И вот наступает день, когда Катя и в самом деле отправляется в школу. Идут они вместе с матерью, и настроение у Кати — прекрасное. Она в новом платье с белым фартуком, у неё новенький портфель, а мать повязалась розовой косынкой и вся стала от этой косынки ещё моложе, ещё красивей. В одной руке у матери пёстрая сумка с Катиными запасными платьишками, а другой рукой она крепко держит Катину тёплую ладонь.

Дорога вьётся по скошенным лугам. Утро синее. Ивы у речки начали кое-где желтеть, но стрижи на юг ещё не улетели. Они, как бы провожая Катю, проносятся низко над дорогой, а сама Катя всё оглядывается на только что пройденный мостик, на крутой обрыв над речкой и на деревеньку.

Чем дальше они с матерью уходят в луга, тем обрыв с красно-жёлтыми рябинами наверху кажется ниже, деревенька — меньше. А скоро не стало заметно даже крыш. Только в том месте, где стоит кузница, поднимается тонкий дым. Он слабый, лёгкий, и Катя говорит:

— Папка горн разжёг, а не работает. Наверное, стоит и смотрит нам вслед. Видит он нас теперь или не видит?

— Видит, — отвечает мать. — Тут раздолье!

— А правда, если он по мне соскучится, то сразу так начнёт названивать, так названивать, что я этот звон и в школе услышу?

— Может, и услышишь. Если постараешься… Панкину кузницу по хорошей погоде слыхать далеко. Я сама, бывало, уйду за чем-нибудь в посёлок, а как про дом вспомню, так тут же мне и чудится, что слышу звон в нашей кузнице… Слабенько, издалё-о-ка-издалёка, но — различаю, и мне уже спокойнее.

Так, разговаривая и крепко держась за руки, они шагают всё дальше.

Гладкая дорога ведёт их сначала опустелым, тихим лугом, потом через холмистые, в молодой озими поля. Навстречу им, как белые гуси, облака плывут; вокруг, тоже медленно, по голубому воздуху скользят серебряные паутинки, и светлое настроение у Кати не убывает.

А когда наконец показалась окраина районного посёлка со старым парком, когда открылась из-за осенних, словно оплёснутых золотом, берёз шумная школа с просторными окнами, то и тут всё у них пошло замечательно.

Заведующая Елена Петровна, плотная, невысокая, не старше Катиной матери женщина в коричневом под цвет глаз платье, быстро, через весь свой кабинет простучала каблуками навстречу и прямо так и сказала:

— Вот как славно, что Катюша теперь тоже у нас! С днём первого сентября, с праздником!

Катя сначала удивилась, откуда заведующая знает её, но тут же догадалась: «Это она маму знает, а я очень похожа на маму!» — и от удовольствия зарумянилась, а мама за Катю и за себя с поклоном ответила:

— И вас с праздником, и вас…

Елена же Петровна как начала со слова «славно», так потом это «славно» говорила всё время.

Она говорила его и тогда, когда шли по коридору сквозь весело глазеющую на Катю мальчишечью и девчоночью толпу. И тогда, когда показывала маме на распахнутые двери классов. И когда зашли в комнату для тех девочек, которые так же, как Катя, станут здесь жить от выходного до выходного дня.

— Вот видите, все ребята у нас очень славные… Вот, гляньте, как славно мы нынче успели всё покрасить, всё подготовить в классах к началу занятий… Посмотрите, какая у нас тут славная, очень удобная спальня для девочек. Я думаю, Кате понравится.

А Кате действительно всё тут понравилось, только вдруг почему-то пригорюнилась мать.

Она опустила на тумбочку сумку с платьишками, провела тёмной, почти дочерна загоревшей на солнце, на полевой работе рукой по светлому покрывалу, вздохнула:

— Надо же! Такие несмышлёныши, и уже — в общежитии. Прямо не могу… Елена Петровна! Миленькая! Вы уж за Катей-то присмотрите. Она лишь с виду шустрая, а на самом деле ничего ещё не видывала, нигде не бывала. Затолкают её ребятишки.

— Не затолкают, — успокоила Елена Петровна. — У нас все точно такие же, как Катя. А в классе я к ней подсажу Иванову Манечку, девчушку славную, рассудительную. Да и сама всегда буду тут. Катин класс — мой класс, так что ни себя, ни Катю не расстраивайте.

Мать, чтобы Катю не расстраивать, заторопилась, заизвинялась, да тут грянул и колокольчик на школьной половине.

Мать обхватила, небольно стиснула тёплыми ладонями Катино лицо, поспешно чмокнула в губы один раз, другой, третий:

26
{"b":"133450","o":1}