Горько было думать об этом, но других занятий у Грэма все равно не имелось. Да и лучше уж было думать, чем бесконечно прислушиваться к звону водных капель.
Потом его размышления прервали. В камере появился охранник с факелом, молча поставил перед ним миску с какой-то водянистой массой и помятую кружку, накрытую куском хлеба, и ушел. Грэм был очень голоден, и он не дождался даже, пока запрут дверь. В мгновение ока уничтожил всю еду, даже не замечая вкуса, и только потом подумал, не разумнее ли было бы уморить себя голодом? Впрочем, об этом легко рассуждать, когда ты сыт, а когда все внутри уже сводит от голода… Нет, подумал Грэм, не нужно так быстро сдаваться.
В темноте он провел еще какое-то время, прислушиваясь к крысиному писку и ощущая время от времени легкие прикосновения к рукам. Крысы здесь были обнаглевшие, но что ему крысы? Они не беспокоили его, он только задумался, что же они едят здесь, в этой камере, ведь здесь нет ничего, кроме подгнившей соломы и камней? Или, может быть, они почуяли человека и собрались в надежде, что скоро человек этот обратится в гору мертвой плоти, и они смогут полакомиться мясом? Грэму не нравилась перспектива быть съеденными крысами.
А ведь он, вор, ни разу не был в тюрьме, вдруг пришло ему в голову. Все аферы сходили ему с рук, ни разу он не был схвачен, а вот теперь, надо же, попался. И даже не из-за профессиональной деятельности…
И так он сидел и думал, думал… Потом решил, что так и с ума можно сойти, и попытался уснуть. Хорошо было бы заснуть и не проснуться, подумал он, укладываясь на голом полу. Несчастную ногу дергало болью при каждом движении. Напиться вина, лечь спать и тихо умереть во сне… Как это было бы чудесно! Но Грэму уже неоднократно говорили, что он не тот человек, который может мирно умереть в своей кровати.
На какое-то время ему даже удалось уснуть, но облегчения сон не принес. Он снова увидел кошмар, который не возвращался уже много месяцев: кровь, море крови и мертвое тело отца, возле которого он стоит на коленях, сжимая в руке окровавленный меч. Это было так больно, что он тут же проснулся, с трудом сдерживая рвущееся от боли и горя на волю сердце.
К нему еще два раза наведывался тюремщик; Грэм не понял, один и тот же или двое разных. После темноты ему было трудно смотреть на принесенные факелы, и он отворачивался. Оба раза они приносили еду, жидкий суп и такую же жидкую водянистую овсянку, как в первый раз. Голод, испытываемый Грэмом, был уже не таким острым, и на этот раз он сумел почувствовать вкус. И его чуть не вывернуло наизнанку. Ему приходилось много скитаться по земле, и не всегда он мог пообедать или поужинать по-королевски (особенно, если у него не было денег), но таких помоев, как здесь, ему пробовать не случалось. Даже на каторге в Самистре еда была вполне съедобная, другое дело, что ее было мало. Что ж, придется запрятать подальше брезгливость и разборчивость к еде. Или оставить их при себе, и уморить себя голодом. Но Грэм почему-то знал, что не сделает так. Он вроде бы был готов умереть, но все же какая-то часть его протестовала против самой мысли о смерти, хотя и надеяться вроде было уже не на что.
Оба раза Грэм пытался выяснить у тюремщика, утро, день или вечер сейчас; это помогло бы ему сориентироваться, сколько раз в день приносят еду, а следовательно, сделало бы возможным отсчет времени. Но они оба (или все-таки один?) молчали и не обращали на него внимания, словно в упор его не видели. То ли они не понимали его, что вряд ли, то ли им просто было запрещено разговаривать с заключенными, что более вероятно. Так или иначе, оба раза он наткнулся на стену молчания и решил больше попыток не повторять. С тем же успехом он мог вопрошать камни своей темницы.
Третьего визита тюремщика с едой он не дождался. Вместо него пришли те двое парней, которые сопровождали его сюда, и один из них сообщил:
— Император хочет говорить с тобой. Мы сейчас отведем тебя к нему.
— Может, он сам придет, раз хочет поговорить? — поинтересовался Грэм. — Здесь, правда, не очень удобно, ну да ничего не поделаешь. Я не виноват, что мне выделили такие апартаменты.
— Император выбирает место, удобное ему, а не тебе, — хмуро выдал второй парень. — А разговаривать будешь, когда тебя спросят…
Обнаглели ребятки, подумал Грэм. Силу, что ли, почуяли? Очень удобно помыкать избитым человеком, закованным в цепи, ничего не скажешь. Впрочем, хоть руки не распускают, и то ладно.
С него сняли цепи, и он размял запястья, уже успевшие стереться до крови. Будут у него теперь новые следы от кандалов. Если только это еще будет иметь значение…
Снова подхватив его под руки, его вывели из камеры. В коридоре ему пришлось сощурить глаза, свет не слепил так болезненно. Путешествие было трудным, но недолгим. Они миновали тяжелую железную дверь и оказались в обширной комнате. Грэма ткнули в спину, заставляя сесть на грубую деревянную скамью; при этом продолжали крепко удерживать за локти. Он некоторое время пытался повернуться так, чтобы нормально устроить сломанную негнущуюся ногу, понял, что ничего у него с выкрученными руками не выйдет, и поднял голову, чтобы рассмотреть, куда же его привели.
Ему не приходилось еще бывать в пыточных домах, но это не помешало сразу же понять, где он находится. Комната освещалась довольно скудно несколькими факелами и небольшой жаровней, наполненной раскаленными красными углями. Из-за царящего тут сумрака разнообразные странные предметы, стоящие и висящие повсюду, выглядели особенно зловеще. Грэм осмотрел их мельком и решил, что знакомство с ними ему сводить не хочется. Приятным дополнением ко всему разнообразию пыточных предметов и инструментов был здоровенный мужичина, одетый в один лишь кожаный передник. Пожалуй, он мог сойти за кузнеца, если бы не излишне мрачное и, можно сказать, пугающее, выражение лица. Он неподвижно стоял возле жаровни, сложив на обширной груди огромные руки, напоминающие окорока, и по очереди оглядывал всех присутствующих в комнате своими темными равнодушными глазами.
А присутствующих, за исключением Грэма и его конвоиров, было всего ничего. Грэм увидел лишь Бардена, небрежно развалившегося в кресле с высокой прямой спинкой, и стоящих у него за спиной герра Риттера и магика, который сломал его меч и ногу. Маловато зрителей, подумал Грэм. Видно, никого не заинтересовал предстоящий спектакль.
Барден, тем временем, внимательно рассмотрел Грэма и, кажется, остался недоволен увиденным; рыжие брови его нахмурились.
— Ну и как? В голове прояснилось или нет? Кажется, времени, чтобы подумать хорошенько, у тебя было в избытке.
— В темноте думать очень плохо, — медленно ответил Грэм. — Поэтому я, в основном, спал.
— Это следует понимать так, что по-хорошему ты говорить не будешь? — прищурился Барден.
— Может, и поговорил бы, кабы знал, о чем…
— Вот как. Ну ладно, я предупреждал тебя.
Светловолосые конвоиры, подчиняясь жесту императора, усадили Грэма в деревянное кресло. Оно могло бы сойти за обычное, если бы не фиксаторы для рук, ног и шеи, предусмотренные его конструкцией. Грэм, буквально примотанный к нему (оставили свободной одну покалеченную ногу, поскольку она не сгибалась), почувствовал себя весьма неуютно, но страха по-прежнему не испытывал, хотя, казалось бы, уже пора настала. Он ожидал, что сейчас приступит к делу мрачный мужик, но тот по-прежнему стоял неподвижно, словно статуя. Зато вперед выступил магик, которому Барден сказал несколько слов, так тихо, что Грэм не смог услышать.
Магик сделал сложный жест, сопроводив его фразой, произнесенной четким полушепотом. Грэм думал, что сейчас его чем-нибудь шандарахнет, как наверху в башне, и заранее напрягся, но почувствовал только сильное головокружение, а потом что-то, что было сродни легкому прикосновению. Как будто его лица и затылка коснулись холодные, влажные, липкие пальцы. Это было не больно, но очень неприятно, просто-таки омерзительно, словно по коже ползали слизни, и Грэм невольно содрогнулся. Воображаемые пальцы оглаживали лицо, ерошили волосы, словно отыскивая путь внутрь, под кожу и кость, и он решил, что ощущает на себе действие пресловутой ментальной магии. Правда, он ожидал какого-то более сильного и действенного воздействия и не мог понять, чего таким странным способом пытаются добиться.
