Цветные подсчеты так и остались незавершенными. Фломастеры отправились обратно в холодильник.

Насте часто снился один и тот же сон, будто она бежит во весь дух, то ли догоняя кого-то, то ли от кого-то убегая, но пространство сна вокруг густеет, сопротивляется, и ей, чтобы хоть немного продвинуться вперед, уже приходится не бежать, а прыгать какими-то нелепыми лягушачьими скачками — прыг-скок, прыг-скок, — всякий раз протяжно зависая в стоячем киселе грезы. Так прыгают водолазы в тяжелых костюмах по взрывающемуся мутью дну или космонавты на Луне. И ничего не происходит, погоня заканчивается пробуждением. Ерунда, сущий вздор. Мастер сна явно дал здесь маху — говорить было бы и вовсе не о чем, если бы не хорошая операторская работа. Сон этот не вызывал у Насти ни страха, ни радости, а одно досадное недоумение. Его, этого сна, вообще не должно было быть, поскольку Настя никогда не погружалась в бездну и не летала на Луну. Возможно, так проявлялось воспоминание о каком-то инобытии, в котором Настя была морским гребешком, или прозрение чего-то с ней еще не случившегося. Как бы там ни было, сон, погуляв на стороне, возвращался снова и снова.

Второй раз за неделю Настя проснулась с чувством навязчивого недоумения. Впрочем, после стакана грейпфрутового сока скверное чувство, словно постепенно погружаемый в горячий чай кусочек сахара, стало таять с притопленной явью стороны, и вскоре от него ничего не осталось, даже буквы «ч».

В отличие от большинства сверстниц у Насти к двадцати годам уже сложилось пусть спорное, но вполне внятное представление о жизни, которое позволяло ей время от времени проявлять характер и ввязываться в авантюры. Формулировалось это представление примерно следующим образом: жизнь — злая история, и все самое отвратительное в ней обязательно случится. По существу, это была выигрышная позиция, поскольку в ней не оставалось места разочарованию.

В действительности, ничего по-настоящему отвратительного с Настей еще не произошло: при рождении ей не защемили щипцами голову, ее не била мать, ее не изнасиловал отец, у нее не было фиолетовых пятен на лице, ее никогда не дразнили квашней, она не подсела на героин и не торговала телом за дозу, ее не ели заживо слепые африканские муравьи сиафу, способные за день до скелета обглодать лошадь, у нее не умирали дети (и не рождались), она не упала с бегового верблюда и не сломала позвоночник, ее не похищали для опытов пришельцы, и даже девственность она потеряла по доброй воле, потому что было уже пора, а тут как раз на общежитской вечеринке у подружек подвернулся абитуриент из Иркутска. Этого абитуриента Настя видела первый и последний раз — наверное, он не прошел по конкурсу и вернулся домой под сень кедрача. Казалось бы, откуда взяться пессимизму? Однако Настя держалась своего: не стоит обольщаться — просто будничная мука привычна и не то чтобы незаметна, но почти не страшна, а так мы, конечно же, по уши в аду. Словом, чистый гностицизм. Уместна ли в аду жалость, и есть ли там место любви? Этими вопросами Настя не задавалась, а жалела, злилась или оставалась бесстрастной исключительно волей душевного движения, без подключения рассудка. Ну а влюбляться иначе и не выходит.

В Егора Настя, кажется, влюбилась. Странное дело, но познакомились они на поминках — Настина школьная подруга угодила на мокике под грузовик, а с Егором покойная, как выяснилось, училась в университете на одном курсе. Смерть берет свое, а жизнь — свое: вскоре поминки перешли в сдержанное, без танцев, застолье, и Егор с рюмкой подсел к Насте знакомиться. Она подумала: «Что я, как амеба, — меня тронут, я подберусь. Не надо подбираться — вдруг будет приятно или щекотно…» Егор оказался славным парнем — не скучным, сообразительным, без хвастовства и фальшивой рисовки, — они выпивали, болтали, незаметно взаимоувлеклись и в конце концов так хорошо подумали друг о друге, что за полночь Егор частично очутился внутри Насти, и оба поняли, что это не случайно. Конечно, если поразмыслить, над Егором следовало еще немало поработать, чтобы он превратился во что-то стоящее, однако Настя сейчас вполне была удовлетворена и заготовкой.

Ясным утром в июне хочется мороженого и счастья, но без жертв — никак, и Настя, предварительно созвонившись с подругой-однокурсницей, отправилась к десяти на экзамен. В старинных гулких коридорах было прохладно и скучно, редкие стайки студентов толклись возле кафедр и деканатов. Генетику принимали два преподавателя — седой строгий профессор и худой остроносый доцент с засаленными волосами, похожий на мокрую левретку, — про него на факультете ходил слух: дескать, если, сдавая ему экзамен, достаешь зачетку из-под глубоко декольтированной кофточки — «уд» (в смысле «троечка») тебе обеспечен, невзирая на полное незнакомство с научной дисциплиной. Подруга Катенька оделась чрезвычайно дерзко и подгадала так, чтобы попасть к доценту. Настя, будучи увлеченным членом студенческого научного общества, пошла с билетом к профессору.

Катенькин «уд» (озорная Катенька называла его вставочкой, так и объявляла всем интересующимся после очередного экзамена: «Получила вставочку») и неизменное Настино «отлично» решили отметить бокалом шампанского в кафе. Немножечко отметить, совсем чуть-чуть, без разгула и излишеств — послезавтра последний экзамен, а уж конец сессии отпраздновать придется как следует — с легким сердцем и засучив рукава. Сели в Катенькину «мазду-3» (подарок родителей по случаю поступления в Герцовник; сказали, мол, пройдешь по конкурсу — получишь мамину машину, не пройдешь — машину продадим, и будешь за эти деньги грызть гранит на платном отделении; Катенька напряглась и по конкурсу прошла, но хорошо учиться дальше стимула уже не было — ничего удивительного, что к четвертому курсу она докатилась до сплошных «вставочек» и перезачетов) и намотали на колеса широкую петлю: по Мойке, Вознесенскому, Казанской — на Гороховую.

По непонятной причине «Zoom» был набит сидящими и снующими туда-сюда живульками, облепившими даже подушки в чиллауте. Катенька с трудом запарковала «мазду» и ехать в другое кафе не хотела, к тому же на улице разыгралась небольшая гроза, так что подружки, не найдя свободного столика, подсели к молодцеватому дядечке в футболке с махрящимися наружными швами и расшитой бисером шапочке, которую он в помещении с головы не снял.

Заказали шампанское и пломбир с ромом и шоколадной крошкой. За окном по мокрому тротуару шли ноги. Сосед, беспардонно разглядывая подружек, тянул из бокала брутальное пиво. У него были умные серые глаза с искоркой азарта в зрачке, да и вообще он выглядел довольно эстетично. Вот только шапочка вызывала у Насти неясную тревогу.

— Однажды моя тетя, — сообщил сосед, обращаясь к подружкам запросто и без предисловий, — рядовая женщина с незадавшейся судьбой, из тех, что всегда едят то, что полезно, а не то, что вкусно, перебирала старые бумаги и нашла записку, посланную ей ухажером в четвертом классе: «Маша, выйдиш?» — Сосед голосом изобразил соответствующие орфографические ошибки. — Она уже не помнила, куда ей следовало выйти, но помнила, что написал эту записку шалопай Карпухин с последней парты. Тогда он был троечник и грубиян, а теперь — хозяин небольших размеров нефтяной трубы и регионального телеканала. Так вот, перечитывая записку, тетя подумала: «Ах, если бы я тогда вышла, жизнь моя могла бы сложиться иначе!» — Дядечка поднял бокал с пивом и подвел итог: — Не опасайтесь приключений, барышни, чтобы потом не терзаться мыслями о несбывшемся.

Катенька прыснула в ладошку.

— Но ведь и у Карпухина, выйди к нему тогда ваша тетя, жизнь тоже могла сложиться иначе, — заметила Настя. — Скажем, не задаться.

— Верно, — согласился дядечка. — Но тетя бы в этом случае терзалась мыслями о сбывшемся, а она ими и так терзается.

Собственно, Настя не опасалась приключений, что само собой следовало из ее жизненной установки, однако ловкое обоснование позиции ей понравилось. Сосед определенно умел располагать к себе случайных встречных. Хотя, судя по бесцеремонности, легко мог и послать — настолько далеко, насколько захочет.