— Комедианты, — со снисходительной ухмылкой приветствовал гостей страж, твердо уверенный, что искусство должно храниться в специально отведенных местах, вроде Кунсткамеры и Мюзик-холла, а где-то еще быть ему не положено — или это не искусство.
В черном зале, плотно закрыв дверь и поставив Настю с Катенькой у световыключателя, Тарарам с Егором при помощи фонарика обследовали ситуацию. Объект снова изменился. Зеленоватое бестелесное вздутие из линзы обратилось в шар, двухметровую сферу, которая, паря на прежней высоте, не имела уже определенного плоскостного ориентира для предпочтительного, по широкому фронту, прохода сквозь нее — проходи теперь, где хочешь, — так что достаточно было просто отметить на полу точкой положение ее вертикальной оси, а швабру за неимением нужды отставить. Что Егор быстро и сладил, пока Тарарам лучом света делал шар иномирной пустоты зримым. Определенно грыжа другой стороны расширяла свое присутствие в здешней реальности. Впору было задаться вопросом критического объема этой штуки: существует ли он, каков и что случится, если однажды объем переломной отметки достигнет? И даже преодолеет заповеданную грань? Впрочем, никто из присутствующих в зале сейчас об этом не думал. В компании не хватало немца.
По слову Тарарама Катенька включила софиты. Шар, и без того видимый лишь с удачно пойманного ракурса, исчез, и это было воистину чудесно. Взгляд рассекал пространство без помех, нигде не соскальзывая и не находя искажений в его геометрии. Черный зал был залит светом, предметен и пуст. Только вибрировали звонко настроенные чувства.
Егор обратил внимание, что то необычное состояние одухотворенного возбуждения, которое всякий раз охватывало его в этом месте, уже не тревожит, а напротив — приятно ему, желанно и сладко. Поделился впечатлением с Ромой. Тот посмотрел на Егора с улыбкой — глаза его сияли ясным, решительным, радостным светом.
Иначе было с Настей. Та опасалась подходить к невидимому шару близко — не подчеркнуто, но тем не менее заметно, — чем вызвала Егора на понятную, похоже, только им двоим шутку: «Помню-помню — водолеи не любят купаться». Настя смутилась таившимся между ними воспоминанием и ласково откликнулась: «Дурак». Катеньке все, что здесь происходило, определенно было любопытно.
Принесли из кулуаров два стола и водрузили друг на друга ровно над обозначенной Егором точкой. Воздвигли у торца конструкции стремянку. По бокам установили стулья. Все сделали, как в прошлый раз, когда сквозь линзу отважно шагнула Настя.
Тарарам быстро перекрестился, неслышно прошептал в потолок какие-то слова и твердо поставил на перекладину стремянки ногу.
Егор вдруг встрепенулся, зашарил по карманам, отыскал диктофон на длинном шнурке, ткнул пальцем в кнопку и, убедившись, что загорелся индикатор, набросил шнурок себе на шею.
Наконец, все были готовы.
— Можно, — разрешил Егор.
Тарарам легко взобрался на крышку верхнего стола и, не медля, не примеряясь, не собираясь с мыслями, не каясь в грехах минувшего, шагнул на самую ее середину, будто на порог отчего дома, где для него уже не оставалось тайн и все было издавна знакомо — от запахов и звуков до трещин в потолке и торчащего из косяка гвоздя. Благодаря, возможно, спокойной будничности в столь странном деле, которую своей уверенностью задал Тарарам, все сегодня происходило несколько иначе — с каким-то твердым деловым настроем. Рома стоял посередине стола, ровно над меловым ориентиром, полностью заключенный в незримую сейчас сферу, и Егор понимал, что это, пожалуй, уже совсем иной эксперимент, нежели произведенные недавно с ним и Настей, — с куда более глубоким погружением в жгучую тайну, в ужас неизвестного. Он уже перетащил стремянку к противоположному краю нелепого сооружения, а Тарарам все стоял неподвижно на одном месте, словно окутанный чарами какого-то гипнотического транса. Егор не видел поглотившей Рому волевоплощалки, но ему вдруг представилось, что этот незримый шар — огромная сферическая медуза, объявшая добычу. И она сейчас пульсирует, трясется всей своей желейной массой, сокращается, сладострастно испуская пищеварительный сок, как самостоятельно живущий прозрачный желудок.
— Смертельный номер — выход в открытый космос без скафандра, — тихо сказала Настя, и голос ее густо отозвался, прогудел в пустом зале, как шмель в банке.
И тут, будто вняв видению Егора, четкий силуэт Тарарама чуть замутился, подернулся опаловой дымкой и на глазах стал подтаивать, плыть, истончаться. Казалось, Рома уже не касается ногами стола, а парит в воздухе, точно призрак. Парит и вздрагивает вместе с колеблемым шорохами жизни эфиром, словно и сам соткан из каких-то невесомых газообразных волокон.
— Да тащите же его оттуда! — крикнула Катенька и, вскочив на стул, дернула призрачного Рому за ногу.
Действие получилось решительным и сильным. Столы пошатнулись, Тарарам подался вперед, потерял равновесие и, ухватившись за тянущегося к нему со стремянки Егора, вместе с ним и стремянкой с грохотом рухнул на пол. От толчка (падая, Тарарам оттолкнулся от шаткой опоры) ножки верхнего стола соскочили с крышки нижнего, и верхний стол полетел в противоположную сторону. К счастью, Катеньку с Настей он не задел.
— Ромка, милый мой, родной, любимый, цел?! — бросилась к Роме порывистая Катенька.
Тарарам был цел. Упруго, как на пружине, поднявшись на ноги, он оглядел пространство глазами, полными грозного огня, и заговорил.
Егор, забыв про боль в ушибленном локте, так и сидел на полу. Катенька, не добежавшая до глашатая нового закона, и Настя, с писком отскочившая от грохнувшегося стола, тоже замерли на месте, жадно ловя всем своим существом излучаемый Ромой смысл. «Времена сновидений, где слуги заняли место господ», — говорил Тарарам, и слова его фейерверком взрывались в головах слушавших. «Голодное чрево пьянеет от хлеба», — говорил он, и лица людей озарялись светом истины. «Танец должен сделаться работой, а работа — танцем, чтобы радость и дело стали одним», — говорил он, и черные стены раздвигались в даль, открывая мокрые ночные луга, усеянные палыми звездами. «Собака не может быть свободной, но лишь бездомной — свободные собаки остались волками», — говорил он, и слова его сгоняли пелену над бездной. «Господа не воруют и не клянчат подачек. Так есть, и границы неравенств должны быть незыблемы — пытаясь понять вора, ты впускаешь вора в свое сознание», — говорил он, и в сумеречной дали заря проливала первую кровь. «Обещания следует выполнять. Так же, как и угрозы», — говорил он, и не оставалось сомнений, что впредь иначе не будет.
Тарарам, действительно, знал, чего хотел. И если Егор излившейся из него в этом зале песней всего лишь очаровывал, ласкал и ранил, то слова Тарарама воткнули Егора в реальность, как штепсель в розетку. Закон явился. Мир дрогнул. Над городом бушевала гроза, туго набитая, как фартовая сеть рыбой, громом и молнией.
Сколько продолжалась эта пламенная проповедь, Бог весть. Все очнулись, когда во внезапной тишине в дверях раздался всхлип. Егор обернулся. На пороге зала стоял охранник и смахивал упавшую на желтые усы слезу. Он не мог слышать сказанного, но, как глухая от роду змея, он почувствовал дрожь засиженной мухами земли и пришел благодарно узреть колебателя тверди.
Нагрянувший приступ был страшен. Егор, Катенька и Настя с трудом удерживали бьющегося на полу в судорогах Тарарама — спазмы ломали и крутили его, как червя на крючке. Он хрипел, выкрикивал отрывочно и резко, расплевывая белые пенистые хлопья, какую-то невнятицу, и его широко открытые глаза не видели того, что было рядом, но, выкатываясь из орбит, не мигая смотрели за непроницаемую для иных грань, отсекавшую землю от рая, сущее от замысла о нем, юдоль скорбей от мира без греха. На пике пароксизма Егору едва удалось втиснуть в рот Тарараму обернутый носовым платком ригельный ключ от дома, который тот с зубовным хрустом закусил, как удила.
Минут через семь, однако, припадок стих, зрачки закатились под веки, и, покрытый холодным потом, изнуренный, с подсыхающей на губах пеной, Рома впал в расслабленное забытье. Охранник попытался было вызвать «скорую». Его едва отговорили — опыт прошлых омовений подсказывал, что дурного не будет, покой исцелит, и организм сам вправит полученный психикой в иначе закрученном мире вывих.
