Виктория Окампо рассказывает случай, проливающий слет на то, почему поздние английские переводы стихов Тагора, сделанные им самим, оказались немногим лучше простого изложения содержания или даже искаженного пересказа: "Тагор сомневался, но крайней мере иногда, в способности уроженцев Запада понимать мысли людей Востока. Я вспоминаю, как однажды к вечеру — в это время мы были в усадьбе Чападмалал, — он писал стихотворение. Я вошла в его комнату как раз в тот момент, когда он заканчивал его… "Пора пить чай, — сказала я, — но прежде, чем мы спустимся вниз, переведите мне, пожалуйста, это стихотворение". Наклонившись над лежащими перед ним листами, я видела, не умея расшифровать их, тонкие, загадочные сплетения бенгальских букв, похожие на птичьи следы на песке. Тагор взял один лист и начал переводить, дословно, как сказал он мне. То, что он читал, иногда спотыкаясь, было для меня подобно просветлению. Это было как чудо, позволившее мне наконец непосредственно прикоснуться к материалу написанного, без перчаток на руках, которые всегда чувствуешь, читая переводы. Без перчаток, которые притупляют наше чувство осязания и не дают нам ухватить слова с чувствительностью голых рук. Сколь же велики были эти слова, из которых только поэт может построить непрочный мост между неощутимой реальностью поэзии и ощутимой нереальностью нашей прозаичной повседневной жизни!

Я попросила Тагора записать английский перевод стихотворения. На следующий день он вручил мне листок, исписанный его прекрасным почерком. Я прочла стихотворение в его присутствии и не смогла скрыть моего разочарования. Я упрекнула его: "Почему здесь нет того, что вы читали мне вчера? Почему вы выбросили то, что было центром, сердцем стихотворения?" Он ответил, что посчитал все это неинтересным для западных людей. У меня кровь прилила к щекам, как будто мне дали пощечину. Тагор ответил так, конечно, потому, что был уверен в своей правоте, не думая обидеть меня. С горячностью, какую я редко позволяла себе с ним (хотя по природе я вспыльчива), я сказала, что на этот раз он очень глубоко ошибся".

Шестнадцать лет спустя, незадолго до смерти, память о тех днях вновь ожила в сердце Тагора, и поэт, уже старый, больной и ожидающий конца, написал в одном из самых последних стихотворений: "Как я жажду еще раз побывать в той далекой стране, где меня ждет послание любви! Вчерашние мечты прилетят назад и, плавно взмахивая крыльями, вновь совьют свое гнездо. Я не понимал ее языка, но то, что говорили ее глаза, будет всегда отзываться болью в моем сердце".

4 января 1925 года поэт вместе со своим спутником Элмхерстом простились с хозяйкой дома и покинули Буэнос-Айрес.[99] В письме, которое Тагор послал Виктории Окампо несколько дней спустя с итальянского корабля "Юлий Цезарь", он объяснял, почему он больше не мог оставаться с ней. "Вы часто видели, что я скучал; не столько по Индии, сколько по той неизменной реальности во мне, в которой я нахожу мою внутреннюю свободу. Она полностью теряется, когда по той или иной причине мое внимание слишком сосредоточивается на моем собственном я. Мой настоящий дом там, где от окружающих мне людей исходит призыв показать все лучшее, что есть во мне, так как лишь в этом могу я почувствовать свою связь со вселенной. В моей душе должно быть гнездо, в которое свободно может опуститься голос неба, неба, которое не имеет других соблазнов, кроме света и свободы. Как только появляется малейший признак гнезда, становящегося ревнивым соперником неба, мою душу, как перелетную птицу, тянет в полет к дальним берегам. Когда я не могу свободно идти к свету, я чувствую тяжесть какой-то маски на лице, подобной тяжелому туману, скрывающему утро. Я не вижу себя самого, и эта темнота, как кошмар, душит меня своей давящей пустотой. Я часто говорил Вам, что не располагаю свободой отказаться от моей свободы, потому что на нее предъявляет свои права мой Господин. Иногда я забывал об этом и позволял себе быть заключенным в приятные путы. Но каждый раз все кончалось катастрофой, и яростная сила выталкивала меня через разрушенные стены на простор".

Любой великий художник, любая великая натура одиноки по своей природе. Тагор признавался в письме Элмхерсту: "Вокруг моей души бесконечное пространство одиночества, через которое голос моей внутренней жизни не может долететь до моих друзей, и от этого я страдаю больше, чем они. Я чувствую тоску по моему внутреннему миру столь же сильно, как и любой другой смертный, а может быть даже сильнее".

Он торопился домой еще и потому, что чувствовал свою вину за то, что предавался счастливой, приятной жизни в то время, когда в нем нуждалась его страна. Но когда поэт добрался до родной земли, он понял, что этот миг счастья разбудил его творческие силы, что в конечном счете он принес людям больше добра своим творчеством, чем всякой прочей деятельностью. Об этом чувстве он прекрасно говорил в письме Виктории Окампо из Шантиникетона в августе того же года: "В Вашем письме Вы сожалеете о том, что я не смог остаться в этом прекрасном доме на берегу реки до конца лета. Вы даже не знаете, как часто я сам жалею об этом. Какое-то влечение долга вырвало меня из этого милого уголка, вдохновлявшего меня лишь на, казалось бы, пустую праздность; однако сегодня я открываю для себя, что во время моего пребывания у Вас моя корзина ежедневно наполнялась скромными цветами стихов, расцветающих в сени безделья. Уверяю Вас, большинство из них сохранят свежесть и после того, как мучительно выстроенные башни моих благотворительных деяний будут давно преданы забвению".

Через несколько дней после возвращения Тагора на родину умер его старший брат Джотириндронат. Потеря брата, который был ему другом, наставником и учителем в начале его литературной жизни, должно быть, глубоко потрясла его, хотя он и скрывал эти чувства. Он пережил столько утрат, что смерть перестала быть для него чужой. "Через смерть и скорбь, — каждый раз повторял он, — утверждается мир в сердце вечности".

В мае того же (1925) года его посетил в Шантиникетоне Махатма Ганди, чтобы еще раз попытаться убедить поэта в том, что путь к независимости страны лежит через "чаркху" (прялку) и "кхади" (самодельную ткань). Тагор, как обычно, принял его с большой сердечностью и уважением. Однако и на этот раз миссия не увенчалась успехом. Тагора не удалось убедить в том, что "чаркха" может стать чем-то большим, нежели одним из многих необходимых деревенских ремесел. Позднее он объяснил и развил свой взгляд в статье "Культ чаркхи", опубликованной в "Модерн ревью".

В статье трезво и мудро защищается рациональный, разумный подход к причинам мучительной нищеты миллионов индийцев. Только упорный труд, совместные усилия и разумное применение научной технологии, а не механически ритуальное вращение примитивной прялки, могут победить голод, писал Тагор. "Если культивирование науки в Европе и имеет какой-либо моральный смысл, то он заключается в освобождении человека от жестокости природы — не в превращении человека в машину, а в использовании машины для обуздания сил природы на пользу человеку. Ясно одно, мы не сможем преодолеть всеохватывающую бедность, тяжким грузом лежащую на нашей стране, работая только руками и игнорируя науку. Не может быть работы более недостойной, тяжелой и ненужной, чем работа, основанная только на действии и не использующая знание".

Сегодня такие идеи принимаются как сами собой разумеющиеся. Все пятилетние планы индийского правительства основаны именно на такой программе, а не на слепой вере в мифическую силу чаркхи. Но в го время, когда писал Тагор, его голос был гласом вопиющего в пустыне, его осыпали бранью за самоуверенное попрание того, что казалось непреложной истиной. Как заметил однажды Тагор, "даже когда руки уже через силу крутят прялку, уста все еще продолжают источать ей хвалу".

В своем еженедельнике "Янг Индиа" Махатма выступил с резким возражением под заголовком "Поэт и чаркха". Тагор написал ему личное письмо со словами: "…даже если Вы глубоко ранили меня, защищая то, что Вы считаете истиной, наши личные отношения, основанные на взаимном уважении, выдержат это испытание". Этому заверению Тагор следовал до конца, и глубочайшее духовное родство, связывающее Махатму и Поэта, пересилило многочисленные различия в их взглядах и характерах. Двадцать лет спустя, когда Махатма в последний раз приехал в Шантиникетон через четыре года после смерти Тагора, он сказал: "Я начал с того, что стремился найти противоречие между мной и Гурудевом, а закончил замечательным открытием, что такового не было". Замечательное открытие было взаимным.