В тот день Рабиндранат написал свое замечательное стихотворение "Пробуждение потока", про которое можно сказать, что оно символизирует начало зрелого этапа его поэтического пути. Стихи, пишет он, "хлынули и помчались как настоящий водопад". Словно ледяная пещера в Гималаях, сердце его было замкнуто во тьме, но вот лучи солнца пронзили тьму, растопили снег. Обретшая свободу вода рванулась в путь, в неудержимом порыве перепрыгивая через камни. Строки стихотворения словно пляшут в самозабвенном экстазе. В таком же состоянии одержимости от вновь открытой красоты окружающего мира и радости бытия он написал еще ряд стихотворений, объединенных затем под общим названием "Утренние песни".

В них заметен шаг вперед по сравнению с его прежними творениями. Дело не только в здоровом отношении поэта к миру, но и в степени овладения языком и размером. В одном из стихотворений, которое впоследствии стало открывать всю книгу, он упрекает себя за то, что слишком надолго замкнулся в мире больной фантазии, будто червь, грызущий изнутри цветок. В другом стихотворении он оглядывается на свою жизнь: маленьким ребенком он страстно любил природу, был знаком с каждой кокосовой пальмой в семейном саду и часто наблюдал в окно за старым деревом баньяна над купальным прудом. Но потом поэт потерял путь в дебрях своего сердца, природа перестала быть для него источником восхищения. И вот теперь он снова обрел утраченное наследство, расширив горизонты своего мира. Так в одном стихотворении за другим он славит свою новую веру с рвением новообращенного. Что уже само по себе вызывает на размышления: не порождена ли эта радость тем же юношеским эгоцентризмом, как и меланхолия, которую он восславил в "Вечерних песнях". Если один пациент все время жалуется на печень, а другой все время утверждает, что с печенью у него все в порядке, похоже, что их обоих беспокоит печень, и оба нездоровы. Рабиндранату еще предстояло обрести ту уравновешенность духа, которая давала его печалям достоинство трагедии, а его радостям силу озарения.

Тем не менее эти стихи — первые гонцы, предвещающие величественную процессию его творений, проложивших новый путь в бенгальской поэзии. Нельзя сказать, что каждое из стихотворений — это всего лишь новое излияние обретенной радости бытия. Некоторые из них уже поражают читателя глубиной мысли, предугадывая будущие шедевры, неразрывно сливающие чувство, воображение, мысль и музыку.

И юный поэт подумал: уж если заурядные виды и звуки грязной улочки в Калькутте смогли принести ему столько радости, то что же будет, если он отправится в Гималаи? Итак, он решил сопровождать своего брата и его жену в Дарджилинг, откуда открывается замечательный вид на величественную Канченджунгу, вторую по высоте гору после Эвереста.

"Но победа, — писал он об этом путешествии, — осталась за маленьким домиком на Шодор-стрит. Поднявшись в горы и оглядевшись, я сразу заметил, что утратил мое новое зрение. Веда в том, что я решил, будто дар мой зависит от внешних впечатлений… Я бродил среди еловых лесов, сидел возле водопадов и купался в их водах, я подолгу созерцал величие Канченджунги на фоне безоблачного неба, но ни в одном из самых прекрасных мест не мог обрести открывшейся мне раньше истины. Я уже познал ее, но не мог больше ее видеть. Пока я созерцал драгоценность, крышка внезапно захлопнулась, и мне осталось лишь впустую глазеть на закрытую шкатулку". Так где же обреталась красота, которая еще так недавно восхищала его сердце? В чем была ее тайна? Является ли она абсолютным качеством, существующим в каждом предмете, или она заново создается каждый раз, возникая как ощущение в сознании наблюдателя? Поэт решил, что то, что видится им как красота или слышится как музыка, есть всего лишь эхо ритма, бьющегося в сердце вселенной. Эту идею он ярко выразил в стихотворении, которое написал в Дарджилинге и назвал "Эхо". Стихотворение это, как и ряд других, написанных позднее, дразнит своей непонятностью, и критики до сих пор спорят, что же изобразил в нем поэт.

Об этой страсти ученых — искать всему исчерпывающее объяснение — Тагор писал:

"Но разве стихи слагают для того, чтобы что-нибудь объяснить? Чувство, зародившееся в сердце, стремится вырваться наружу, обретая форму стихотворения. Поэтому, когда, прослушав стихотворение, кто-нибудь говорит, что он не понял, — я оказываюсь в замешательстве. Если кто-нибудь нюхает цветок и говорит, что он не понимает, — что ему ответить? Что это всего лишь аромат, что здесь нечего понимать… Трудность просто в том, что у слов есть значение. Поэтому поэту приходится загонять их в ритм и размер, чтобы значение их было как бы подавлено, сдержано, и чувство получило возможность свободно выразиться. Это излияние чувства не есть выражение истины, или научного факта, или полезного поучения… Если, пересекая реку на пароме, вы поймаете рыбу — что же, вам повезло. Но это не значит, что паром — рыбацкая лодка, и вам не следует бранить паромщика за то, что он не занимается рыболовством. А все дело в том, что в сердце моем зародилось стремление, и, не в силах придумать ему другого имени, я назвал то, что стало для меня желанным, — "Эхо".

Два других стихотворения, включенных в эту книгу, также посвящены любимой его мысли, что бытие есть становление, что жизнь вечно движется и обновляется и что смерть — это то, что помогает обновлению. Стихотворения эти названы "Бесконечная жизнь" и "Бесконечная смерть". Жизнь восполняется смертью, и в смерти заключено бессмертие. "Каждый год, прожитый мною, я умирал". В другом стихотворении, возможно самом метафизическом и в некоторых отношениях самом великолепном во всем цикле, он использует образы индийской мифологии, чтобы пояснить созданную современными научными исследованиями картину космического порождения и рассеяния Вселенной. Посреди Великой Пустоты, бесконечной, безвременной и бессветной, сидит Создатель Брахма, закрыв глаза, погруженный в каменное самосозерцательное молчание. Внезапно глаза раскрываются, и он издает предвечный гимн созидания. Пустота наполняется пылающими туманностями и вращающимися огненными шарами. Тогда Сохранитель Кришна трубит в раковину, и порядок создается из хаоса, Земля охлаждается, на ней возникает жизнь и зарождается красота, чтобы наполнить сердца восторгом. Но вселенные устают от вращения по бесконечному кругу Закона и тогда мир, устав от самого себя, взывает к Разрушителю Шиве, чтобы вкусить покой небытия. Шива открывает свой ужасный третий глаз, и тогда солнца, луны и звезды разлетаются на куски и все сущее сгорает на космическом погребальном костре. Снова Великая Пустота воцаряется всюду, и глаза Брахмы закрыты в самосозерцании.

Вернувшись в Калькутту, Рабиндранат взялся помогать брату в деле создания Литературной академии Индии. Джотириндронат стоял у колыбели многих новых начинаний, культурных или промышленных. Главной задачей академии было расширить возможности бенгальского языка, снабдить его средствами выражения современной, в особенности научной мысли. В бенгали, как и в других индийских языках, отсутствовала научная терминология, и братья решили собрать всех выдающихся ученых и языковедов, чтобы установить единую систему технических терминов. Итак, они взялись за работу и основали Сарасват Самадж, в который вошли многие выдающиеся ученые и писатели, в том числе романист Бонкимчондро Чоттопаддхай. Но когда Рабиндранат обратился к знаменитому ученому, просветителю и социальному реформатору пандиту[29] Биддешогору с предложением вступить в академию, тот ответил: "Мой совет — не связываться с нами. Вы ничего не добьетесь со знаменитостями — они никогда не найдут общего языка между собой". Это разумное предостережение, важное как в ту пору, так и по сей день, в скором времени подтвердилось: академия, столь блистательно начавшая свою деятельность, пришла в упадок и прекратила свое существование.