Мы принуждены вернуться теперь к совершившемуся за несколько времени до того момента, как Мышко велел зажечь условленные огни.

В том месте, где обыкновенно желавшие посетить храм Ниолы путники должны были нанимать лодку, переправлявшую их на остров, на пригорке, у самого озера, стояло несколько хижин; из них как внешностью, так и относительной прочностью постройки отличалась хижина гончара Мирша. Самого Мирша и его хижину хорошо знали все не только соседи, но и живущие в более отдаленных местах, так как кметы ни у кого другого не покупали горшков, мисок и всяких иных изделий из глины. Еще отец Мирша, дед и прадед его занимались тем ремеслом; особенно красиво выделывал он жертвенные горшки, что, впрочем, нисколько не было удивительным в виду того, что весь род его с давних времен исключительно занимался лепкою горшков. Мирш был человеком чрезвычайно богатым, богаче иного кмета, и все говорили о нем, что он давно мог бы бросить свое ремесло, потому что всего было у него вдоволь. Мирш, однако, не бросал своего ремесла; он любил его и гордился им. Не в одной, так в другой печи, но всегда у него пылал огонь; он не понимал, чтобы возможно было даром время терять. Кроме хижины, в которой жил сам старик и которая была полна всякого добра, у Мирша был еще и большой сарай. Вместе с главою семейства жил его сын, как и отец, называвшийся Миршом. Кроме него была еще младшая дочь Миля, старшие же оставили отчий дом.

Все жены старика Мирша поумирали давно, а было их две; после такой утраты он уж не захотел вторично жениться, хотя осуществить это ему было легко: богатый, ласковый в обхождении — всякая женщина с радостью согласилась бы стать женою такого мужа.

Однажды, — а происходило это раньше, чем кметы восстали на князя, как-то недолго после Купалова дня, — старик сидел на привычном месте, скрестив на груди руки, и с любовью посматривал на свою печь. Мимо него проходили люди, отправлявшиеся на Ледницу. Некоторые ему кланялись, а другие, лишь посмотрев на него, молча продолжали свой путь.

Солнце светило ярко, пчелы и мухи жужжали в воздухе, ветер стих, зеркальная поверхность спокойного озера была так ослепительна, что трудно было глядеть на нее.

Вдруг несколько всадников, подскакав к берегу, остановились почти у самого Мирша. Старик со вниманием рассматривал приезжих — людей, лошадей, словом все; такая уж у него была привычка — тщательно исследовать то, что на глаза навернулось. Впереди всех стоял кмет, богато одетый, за ним несколько слуг. Когда он сходил с лошади, слуги почтительно подбежали помочь ему принять коня. Ни одной лодки не было заметно у берега — пришлось подождать. Слуги начали звать рыбака, но он был еще далеко, хотя, услышав их, видимо, стал торопиться.

Приезжий кмет подошел к Миршу с приветствием.

— Что ты тут делаешь, старик? — спросил приезжий.

— А ты? — был ответ.

— Я на Ледницу собираюсь, в храм…

— А мне и храма не нужно, для меня везде есть духи, — ответил старик. — Ты, жупан, из далеких мест?

Спрошенный указал рукой на лес по ту сторону озера.

— Я Доман, — сказал он.

Старик посмотрел на него и прибавил:

— А я гончар Мирш…

Наступило продолжительное молчание.

— Вы, кажись, разорили башню над озером и князя поколотили? — спросил наконец Мирш. — Вы что-то, как слышно, на него, а он на вас зубы острите?

— Пока еще нет, — ответил Доман.

— И думаете остаться без князя? — продолжал старик. — Пчелы, и те без матки в улье и дня не проживут…

— Верно, — согласился Доман. — Но мы одного выгоним, а другого поставим, лишь бы было согласие.

— Согласие, да! — заметил Мирш. — Нужно, чтобы вы сумели его устроить… Делайте вот как я делаю: глина одна распадается, а с прибавкою к ней воды можно сделать горшок. Вот вы и поищите-ка воды этой самой…

Доман не ответил на это. Мирш ворчал себе под нос:

— Тронете Хвоста, и выйдет беда… Он наведет вам немцев, поморцев…

— Прогоним их!

— Да! Когда вам поля разорят, а мне горшки перебьют! — заметил Мирш, усмехаясь.

Затем он встряхнул головою и стал бесцельно смотреть на озеро. В эту минуту лодка причалила к берегу. Доман подошел к ней.

— Это ты так-то в храм — без всякого дара? — удивился Мирш.

— Хочется тебе, чтобы я горшок купил! — сказал Доман.

— Мне этого вовсе не нужно, а тебе пригодилось бы, — заметил Мирш.

— Но ты ведь их даром не отдаешь?

— Иногда, — загадочно ответил старик и ударил в ладоши. — Сегодня такой уж день, я дам тебе даром горшки, только поставь их перед Ниолою…

На зов старика явился сын его, уже пожилой человек, который без слов, по движению лишь руки старика, понял, что ему нужно было. Немного спустя он вынес из сарая несколько небольших сосудов, которые и отдал Доману.

В те времена поляне были уже знакомы с употреблением денег, хотя их сами не делали. Деньги с давних пор приносили и привозили к ним те, что следуя по окраинам полянской земли с юго-запада, приезжали за янтарем. Римские, греческие и арабские деньги тоже встречались здесь в обращении. Доман, имея при себе несколько таких серебряных знаков, хотел один из них дать Миршу, но старик отказался.

— Поставь это от моего имени, — сказал он и уселся на прежнем месте.

Доман вошел в лодку; полунагой перевозчик, весь обросший волосами, взялся за весла; напевая какую-то песенку, он отчалил от берега.

У священного огня в храме Нии сидела Дива. Здесь, несмотря на невыносимую жару на дворе, было прохладно. Огонь горел слабым пламенем. Легкая струйка дыма прямо возносилась под крышу, и там, через отверстие, выходила наружу. На камнях, вокруг жертвенника, сидели три женщины; две из них спали, третья поддерживала огонь. Эта третья — была Дива.

В венке, окутанная прозрачной белой тканью, с волосами небрежно распущенными, Дива среди полумрака, ее окружавшего, казалась видением.

В храме, кроме трех женщин, никого больше не было. Дива неподвижно сидела; она мечтала о прошлом… Вдруг занавес, тихо шурша, приподнялся. Дива обернулась на шорох, вскрикнула и упала без чувств.

У входа стоял убитый ею Доман. Диве представилось, что духи его снова вернули на Землю.

Две спящие жрицы проснулись, но не могли сразу понять происшедшего. Доман между тем подбежал к красавице, поднял ее с земли и держал на руках.

Дива открыла глаза и сейчас же закрыла их, всеми силами стараясь освободиться из рук Домана. Она теперь убедилась, что Доман жив, но боялась, что он пришел отомстить ей даже у жертвенника.

Дива вскрикнула — Доман отступил и остановился в самом темном углу. Проснувшиеся женщины подкладывали лучины в костер; огонь осветил внутренность храма. Дива не могла оторвать глаз от стоящего у входа Домана.

— Не опасайся меня, — проговорил он, — я ничего дурного тебе не сделаю. Мне мести не нужно! Я хотел тебя видеть и убедить, что я жив. Для этого только я и пришел…

— Выйди отсюда, умоляю тебя! — произнесла Дива, поднимаясь с земли. — Я вслед за тобою сейчас приду, скажу тебе все. Я не виновата!..

Доман, послушный ее мольбе, вышел; занавес, зашуршав, опустился. Дива напилась воды из священного родника и медленно вышла из храма.

Неподалеку, за вторым забором, стоял Доман. Она приметила его издали. Он был еще бледен, но жгучая страсть по-прежнему искрилась в его глазах.

Дива с робостью подошла к нему.

— Ты можешь меня убить, — сказала она. — Я защищаться не буду. Я не могла жить с тобою… Я дала клятву богам и духам…

Доман грустно смотрел на нее: она казалась ему теперь еще красивее прежней Дивы, которую силой хотел он заставить отдаться ему…

— Дива, — обратился он к ней, — такая жизнь равняется смерти, а боги и духи…

Он побоялся докончить.

— Что за жизнь без людей? — продолжал он. — У меня ты нашла бы другую жизнь: дом, семью, защиту, все, все, что только бы вздумала пожелать… Кто запретил бы тебе приносить жертвы богам у ключа, иль на распутье беседовать с духами?…