Красавицы начали смеяться над полуошалевшею старухою. Она смеялась вместе с ними.

Яруха снова взяла руку Дивы в свои руки и всматривалась в нее.

— Полюбил он тебя страстно! — начала она.

— Кто?

— Не знаю! Красивый парень, молодой, богатый… Эй, не ходи на Купалу!

— Но с нами будут братья и вся семья. Что же нам могут сделать? — воскликнула Живя.

— Разве я знаю! В такой день чудеса творятся! Иногда братья подерутся, иногда чужие люди полюбят друг друга… Да, в день Купалы чудеса творятся!.. Ой, жаль, что только раз в году такая ночь бывает! Ой, ой… я бы целый год песни пела, мед пила и прыгала через огонь…

Яруха развязала свой мешок и начала в нем шарить. Там были пучки разного зелья, связанные тряпками, камешки, семена и корешки. Старуха умела лечить, она заговаривала разные болезни, вязала их, развязывала… В эту минуту, однако, она искала не лекарств. В мешке был у нее кусок сухого калача, весь покрытый пылью; она вынула его, осмотрела, почистила немного, взяла из корзины сыроежку и стала есть.

Дива придвинула к ней свою корзину. Старуха с жадностью глотала один гриб за другим.

— Зайди к нам в хижину, дадим тебе чего-нибудь горячего…

— Не могу, — пробормотала старуха, — ноги болят, а поле, где будут гореть наши огни, далеко… Днем еще беды нет, но идти ночью и встретиться с голодным волком или оборотнем — брр!..

Она покачала головою.

— А там, где соберутся молодые парни, — продолжала Яруха, — я должна быть… Раз в год только я становлюсь молодой… Ой, долго ждать, долго ждать…

Старуха запела какую-то песню. Наевшись досыта и выбрав все сыроежки из корзины, Яруха отерла рот рукой и улыбнулась.

— По вашей милости я подкрепила свои силы…

Вдруг Яруха начала тревожно оглядываться по сторонам.

— Тут чужой! Я слышу чужого!

Точно зверь, она вдыхала в себя воздух и водила глазами вокруг себя. Действительно, в нескольких шагах от них стоял Зносек с окровавленным лицом. Девушки встали и хотели бежать; Яруха посмотрела на Зносека.

— Э, — сказала она, — нечего вам бояться. Знакомый человек! Должно быть, порядком напился медку, и ему захотелось скитаться по лесу; ветвь выколола ему глаз, и он окровавил себе голову!

— Яруха! — крикнул Зносек, не двигаясь с места. — Спаси меня, дай зелье!

Дива и Живя, увидев израненное лицо Зносека, вместо того, чтобы бежать от него, остановились за деревом, у которого сидела Яруха.

— Иди-ка сюда! Посмотрим! — позвала его старуха. Зносек, закрывая глаз или, вернее, то место, откуда выплыл его

глаз, едва добрел до дерева и упал на землю. Яруха осмотрела его голову.

— Зачем тебе понадобилось целоваться с дикой кошкой? — спросила она. — Зачем тебе было заводить с ней дружбу?

Она положила его голову к себе на колени и открыла ему глаз.

— А глаз?… Э, брат, стрела в глаз попала! — воскликнула Яруха. — Куда ты ходил пировать? Хорошо же тебя угостили, хорошо! Будешь всю жизнь свою помнить…

Старуха как-то странно хохотала и начала рыться в своем мешке.

Живя, сжалившись над страдающим человеком, оторвала кусок своего передника и передала его старухе. Яруха взяла кусок полотна, сорвала какую-то траву, но не торопилась обвязывать рану Зносеку, скрежетавшему зубами от боли.

— Конечно, и хромого волка, если он просит, следует спасти, — проговорила она. — Но ты, Зносек, и того не стоишь: немало ты уморил людей… Кто знает, может статься, когти дикой кошки исправят тебя… Сообрази только хорошенько, парень, да возьми меня себе в жены, мы отправимся вместе в аистово гнездо и будем хозяйничать. Ты будешь мне приносить зеленых лягушек, а я буду тебе песни петь…

Яруха смеялась и обкладывала ему голову листьями и травой, затем обвязала ее белым полотном.

— Говори же, где ты был? Чем перед тобой кошка провинилась? Зносек вместо ответа, зашипел от боли.

— А глаз мой как? — спросил Зносек.

— И не думай о нем… потому что его нет, — сказала Яруха, — а новый глаз нелегко вставить… От животворящей воды вырастает, это правда, но где же эта вода. Змея сидит у ключа… дракон летает над ним… семь годов нужно идти к нему… а семь еще под гору взбираться…

Живя, заметив, что старуха своими дрожащими руками не может справиться с полотном, которым она хотела повязать голову Зносеку, подошла к ним, наклонилась и ловко завязала полотно. Зносек поднял на нее единственный свой глаз, но в нем было больше гнева и бессильной злобы, чем благодарности за ее сострадание.

— Я как-нибудь справлюсь с твоей болью, — проговорила Яруха, — но раньше ты должен признаться, где ты был… Нечего толковать, что тот, кто у князя может спокойно сидеть под столом и спать на славу, ни с того, ни с сего не пойдет в лес.

Едва услышали красавицы, что Яруха заговорила о князе, они стремительно убежали; достаточно было одного этого слова, чтобы напугать их порядком. Взяв с земли свои корзины, Дива и Живя исчезли в лесу. Старуха посмотрела им вслед и обратилась к Зносеку:

— Ну, теперь скажи, где это тебя поцарапали?

— Я бродил по лесу… увидел дупло…

— Медку захотелось… а?

— Дикая кошка сидела в нем…

— А кто же стрелу пустил в твой глаз?

Эти слова привели Зносека в бешенство: он поднял обе руки вверх, угрожая своими кулаками.

— Не прощу я им этого, нет… никогда! — кричал он. — Одному из них выколю глаза… Князь вступится за меня… Князь отомстит за меня…

— Э, брат, тебе, верно, захотелось побывать на вече, — смеясь, сказала старуха. — Теперь я все знаю! Неподалеку стоит там старый дуб… ты и полез в дупло… хотелось послушать… и вот где стрела кмета нашла твой глаз.

Зносек не думал ни признаваться, ни отнекиваться; он опустил голову и скрежетал зубами от боли и злости.

— А какой черненький глазок был у тебя! — сказала старуха. — Жаль!.. Скажи поистине, был ли ты молод когда-нибудь? Или родился уже стариком?

Старуха поднялась с земли.

— Заговори мою боль, — прошипел Зносек.

— Не могу… не могу, — отвечала старуха, — только после Купалы можно заговаривать. К тому же кошачьи когти и стрела человека! Сколько тут зелья понадобится… и глаз!.. О! О! Хотя бы ты мне давал, и сама не знаю, как много за мой труд, все же еще остался бы в долгу у меня… И если бы мне удалось освободить тебя от боли, я сама должна бы принять ее на себя, потому что здесь нет ни ключа, ни камня, ни дерева, на которых можно бы ее оставить… а мне нужно на Купалу… на Купалу…

Старуха, не дожидаясь ответа Зносека, запела песню о Купале и, не обращая никакого внимания на израненного одноглазого страдальца, побрела в лес… Зносек положил голову на траву и уснул.

Вот и Купала — праздник всего языческого мира, день Бел-бога, бога дня и света, в честь которого зажигались огни и по берегам Адрии, Балты, Дуная, и по Лабе, Висле, Днестру, Роне и Сене. Поклоняясь этому Белу-богу, Белю, народы двигались с востока на запад, покидали райскую колыбель для холодных стран нового отечества.

День — самый длинный в году, ночь — самая короткая; праздник Купалы был общею радостью, общим весельем; пение, танцы, праздничные обряды, словно спеша, сменяли друг друга.

И сюда также, к священной горе над озером, конечной цели путешествия многих в Купалин день, стекались задолго до солнечного восхода толпы людей, украшенных венками, живыми растениями, перепоясанных чернобыльником. Среди них живописно белели седые головы народных певцов.

Гора отлогой покатостью спускалась к самому озеру. С вершиной, увенчанной коренастыми дубами и изредка разбросанными березами, она представлялась возвышенным центром дремучего леса, который чем дальше, тем становился гуще, сливаясь в синеватой дали с непроходимыми дебрями, покрывавшими в те времена почти сплошь эту местность.

С раннего утра молодые парни таскали на гору зеленые ветви, свеженащипанные лучины и только что срубленные стволы; употребление высохшего, лишенного жизни дерева как для постройки жилья, так равно и для устройства священных костров было воспрещено. Из засохших ветвей допускались лишь те, которые были отломлены непосредственно от живых деревьев; в упавших, валявшихся на земле предполагалось присутствие смерти.