Наполеон остался без портфеля и убыл на средиземноморский остров Эльба. Можно было начинать мирную жизнь при полных авторитетах.

Авторитеты эти съехались в Вене, чтобы поделить-таки Европу по-честному. Дележке мешало дурацкое единогласное обещание, данное вслух, — восстановить все порушенные монархии в прежних священных границах. То есть, как бы воссоздать бывший европейский СССР после десятка лет республиканской вольницы. Идея нелепая и неосуществимая. К тому же, каждому авторитету хотелось урвать побольше из завоеванного.

Русский царь объявил, что не покинет милую Польшу, хоть дерись.

Немцы прусские с ним тайно согласились в обмен на Саксонию.

Ангичане решили прикарманить Мальту.

Австрийскому императору стало тоскливо. Он настоял на включение в венские репетиции пострадавшей стороны. Из Франции мгновенно подскочил Талейран — бывший наполеоновский, а ныне королевский министр иностранных дел. Этот гений устной речи за пять минут запутал все переговоры, доказал на пальцах, что нужно восстановить все границы, Польшу воссоздать вне России, Францию — с Мальтой, Германские и Итальянские королевства — в пределах Священной Римской Империи со столицей в гостеприимной Вене. Переговорщики только рты разинули.

Наш Александр — главный победитель — нервно поправил парадный меч.

Англичане и австрияки со страху перед донским казачеством и калмыцким чудачеством сразу заключили тайный сговор в трех экземплярах: воевать против России. Запахло крупной войной.

Но тут выручил Наполеон. Он высадился в курортной средиземноморской зоне 1 марта 1815 года и через три недели уже командовал сменой портретов, перин и простыней в своем парижском дворце. Среди перин и был найден третий экземпляр позорной сепаратной грамоты о союзе Англии, Франции и Австрии против России. Наполеон не отказал себе в удовольствии послать крамольный документ в Вену «брату Александру». Австрийский канцлер Меттерних был чуть не в морду бит взбешенным русским героем.

Однако, честной компании стало не до восточных единоборств. Империя Бонапарта стремительно возрождалась. Тут уж по-быстрому подписали мирный договор с разделом Европы, и Россия получила Польшу почти целиком. Пришлось только кусок западноукраинской Галиции уступить Австрии.

И навалились на Бонапарта. Произошла успешная битва при Ватерлоо, Наполеона загнали в атлантическую пустыню — на остров св. Елены и стали медленно травить мышьяком. Оккупационные войска союзников вернулись с бельгийских и прочих баз в Париж, восстановили гнилую фишку — короля Людовика XVIII, и составили Священный союз, чтобы больше не допускать Европу до республиканского позора. Наш Александр играл тут главную роль. В общем, союз нерушимый монархий свободных сполотила навеки великая Русь. Европа оцепенела.

А в России, наоборот, смиренной стойки во фрунт не наблюдалось. Народ дрожал мелкой послевоенной лихорадкой. Оно и понятно, мужиков побили, развратили, растащили. Добра и денег угробили немеряно. Опять подорвали корень народный, никак не укоренявшийся и ранее.

А самое страшное, — случилось то, что у нас всегда бывает от победоносных войн — полная шиза в национальной элите. В чем она состоит? Вот в чем. Помещики начинают судорожно эксплуатировать крепостных, восстанавливая довоенные удобства и удовольствия. Высшие военные надуваются римскими триумфаторами, щеголяют в лавровых венках по художественным студиям, желают победоносно маршировать далее. Высшие чиновники остаются без конвоя, ибо государь поднялся на ступень выше в направлении божественных небес и унимать их от воровства не удосуживается. И, наконец, основная точка идиотической фиксации — призрак поверженного Парижа, встает в завистливой генетической памяти, бродит по российской Европе. Солдаты, вернувшиеся из галантерейного похода, бунтуют; по Волге в 18 году бурлит и горит.

Но еще каверзней приходится мыслящей части демобилизованных оккупантов. Эти сыны отчизны, вспоенные не столь березовым молоком родины-матери, сколько бульварными романами и будуарными фимиамами — всё парижской мануфактуры — теперь живьем ощутили дыхание буржуазной заразы, настоловались в кафе, нагулялись по монмартрам и прочая, и прочая и прочая. От таких порочных примеров русский человек дуреет и начинает чудить. Казачий атаман Платов, например, судорожно строит на каменистом безводном холме новую донскую столицу по версалеподобным чертежам Де Волана. А просвещенные пестели штабные и гарнизонные ударяются в массонские ложи с прицелом на конституцию, республику, далее — везде.

Появляются крамольные, но не истерические, типа радищевского «Путешествия», а строгие и скучноватые статистические исследования Арсентьева, Куницына и прочих, которые наглядно показывают хозяйственную несостоятельность крепостного права, убогость экономической системы России.

Просвещенные гвардейские дембеля, воротясь в свои деревни, стали плохо спать. После шампанского их еженощно навещал призрак французского короля Филиппа Красивого, который еще во времена нашего татарского ига отменил сельское рабство в своих владениях. О том, что он также сжег за экономическое самоуправство целую ватагу вот таких же демобилизованных тамплиеров, почему-то не вспоминалось. Царь этих мечтаний вовремя не пресек. А тут еще свежеприсоединенная Польша, сохранившая Конституцию, торчала в теле России заразной щепкой. Александр на открытии польского Сейма в 1818 году из вежливости брякнул о «возможности распространения конституционного устройства на все страны, провидением моему попечению вверенные». Многие поняли это правильно: «было бы сказано...», но немногие разгорячились всерьез. Спустить пар по-тихому победитель не сообразил, и на правительственную поверхность снова всплыл Аракчеев. Должен же был кто-то вонзить стальные челюсти в размякшую Россию, пока великий государь предается мечтательности, перемежаемой укоризнами больной совести?

Последовали указы:

— о запрещении крестьянам «отыскивать вольность» (1815);

— о праве помещиков ссылать крепостных без суда в Сибирь (1822);

— о монополии дворян на владение крепостными (1823).

Ну, и в армии начался беспредел. Стали создавать военные поселения, чтобы и солдаты были как бы крепостными. Армия гладиаторов имени московского Спартака...

Конституции стало хотеться еще сильнее. Но мы бы не решились ничего предосудительного предпринять, не тамплиеры же мы, не франки развратные! Но судьба русская сама подтолкнула нас, разговорчивых да нерешительных, на крестный путь. Или Империя наша почувствовала, что необходима ей смена крови?...

Что может подвигнуть русских на решительные действия? Вот такой примерно список причин:

1. Полный житейский беспредел. Чтобы нас прямо жрали с детьми живьем, по-татаро-княжески.

2. Что-нибудь космическое. Комета, дождь из лягушат, три луны на небосводе.

3. Лишение привилегий, типа московской прописки (см. главу «Казнь Стрелецкая»); принудительное насаждение медных и бумажных денег.

4. Или рождественская какая-нибудь ситуация, вроде похода на Индию, явления патриарха Никона московским бомжам, прихода доброго, истинного царя Лжедмитрия и проч.

Вот, примерно по четвертой схеме у нас в этот раз и пошло. Правда, с модификациями и доливом изо всех приведенных выше пунктов. Беспредел, как обычно, был налицо. Привилегии шатались и рушились. Того и гляди, могли отменить заветный постулат Петра III о вольности дворянства. Космическая ситуация также сгустилась к Рождеству 1825 года.

Римский Император Тиберий на закате дней своих удалился на Капри и успешно предавался развратному отдыху, — так нам пишет Светоний. Империя болталась без руля, в провинциях завелось вольнодумие, объявились учителя и пророки. В честь одного из них мы до сих пор под Новый год покупаем елку. Так что, самоволка Тиберия дорого обходится человечеству...

Этот единственный в истории случай добровольного отказа от высшей власти, — не ясно, бывший ли на самом деле, — с тех пор будоражит умы самодержцев. Он опасно щекочет им нервы, оставляя некую лазейку для отхода: «Ужо уйду в скиты!» — а вам, смерды, достанется первый встречный, вот, хоть Симеон Бекбулатович!