Наши стояли крепко, к тому же в окопах распространялась сплетня, что император дарует победителям освобождение от крепостного рабства. Имело смысл воевать храбро.

«27 августа в ужасном кровопролитном штурме союзники овладели Малаховым курганом». С его потерей Севастополь уж никак нельзя было удержать, но наши не сдавались, вопреки всем правилам. «Они зажгли все, что можно, разрушили батареи, взорвали пороховые погреба и уцелевшие суда, а сами переправились на северную сторону» залива. И 30 августа Севастополь пал. Союзники, потерявшие 73000 человек, замерли в Севастополе до конца войны.

От этого поражения 18 февраля 1856 года скончался император Николай I Павлович. В строевом народе сохранилась его кличка «Палкин» — за приверженность телесным наказаниям, а просвещенная братия в лице Фридриха Энгельса заклеймила Николая обвинениями в армейской непригодности. Дескать, он кроме барабанного боя ничего не понимал, и не развился в командном отношении выше унтер-офицерского чина. Ну, это, конечно, товарищу Энгельсу, — большому знатоку русской армии, — виднее!

А вот чего действительно Империя не может простить Николаю, так это пассивного созерцания крамольной эпидемии. У какого настоящего Царя-генерала так расплодились бы пушкины, лермонтовы, гоголи и щедрины, непроспавшиеся герцены и прочие?..

На престол вступил сын Николая — Александр II Николаевич — «Царь Освободитель».

Ему и пришлось разгребать всенародную кучу-малу.

Сразу же, 18-го марта 1856 года был заключен мир по крымским и кавказским делам.

Кто-то из претендентов в Императоры толково заметил, что захватить власть важно, а удержать ее — архиважно. По-нашему это звучит так: трудно построить Империю, но еще труднее — не дать ей развалиться. А для этого нужно неусыпно работать вокруг главного вопроса:

«НУ, А ДАЛЬШЕ-ТО ЧТО?».

И работать нужно сразу с двух сторон.

Первое — задавать этот вопрос себе и своим подручным.

Второе, — а это как раз и упускают из виду юные Императоры, — не позволять любознательным подданным задавать этот вопрос тебе.

Но человек так устроен, что задавать вопросы — это его любимое дело. Это — гораздо проще, чем просто работать, пахать, сеять, косить и молотить, а лишь потом печь пироги. Задать вопрос — лишь чуть-чуть пошевелить воздух, а результат можно получить нешуточный.

— Что делать?

— А вон под тем деревом, мужик, копай на три аршина и найдешь серебряну гривну, и сразу — в лавку за пирогами! И водки прихвати.

Так что, отучать людей от любопытства, да еще на Руси — дело бесполезное.

Ну, значит, нужно смириться с осквернением нашего благородного вопроса подлыми, капустными устами. И отвечать — соответственно эпохе.

Поначалу годился ответ «Подрастешь — узнаешь!», потом пришлось покрикивать «Не ваше собачье дело!». Ну, а дальше-то что? Нельзя же бесконечно отбиваться и отгавкиваться от ходоков и челобитчиков. Ну, запретили под страхом порки и смерти соваться лично к государю с жалобными грамотами, но вопросы-то остались, ушли в самиздат.

Поэтому умные люди всех времён следили, чтобы главный вопрос у народа не оставался безответным. Писец и Историк старались вовсю. Долго принимались объяснения о грядущем царстве божьем. Многие верили. Хорошо складывалось:

греши — кайся,

трудись — терпи,

надрывайся — болей,

унижайся — подыхай.

Ну, а дальше-то что?

А дальше — царство небесное!

Сплошные удовольствия — без греха, труда и унижений. Расслабленная игра на арфе по самоучителю, ленивое перепархивание с облака на облако, небесный нектар о сорока градусах, периодические инспекции грешной Земли — оторваться с некрещеными утопленницами в майскую ночь.

Потом в этой благодати усомнились — прямых свидетелей счастливого небытия не нашлось, а теоретикам как-то опасно стало верить. Количество скептиков на сотню лопухов перевалило критическую отметку. Возник неприятный исторический промежуток — Главный Вопрос стал частенько зависать в воздухе или срезаться нигилистическими репликами:

«Современная наука, милостивые государи, не дает объективных оснований предполагать наличие астральной субстанции», — или проще:

«Бога нет, истинный крест!»,

«Библия ваша — бре-ехня!».

Пришлось теологическую известь в имперской кладке подкрепить цементом земного, мирового господства. Кстати и земля наша разрасталась. Удачно присоединялись к матушке Москве ханства и улусы, призывным криком кричали из-за Дарданелл насилуемые болгарки и гречанки, а русские мужики как раз осваивали чукотские и сахалинские края. Руки наши просторно вытягивались от Москвы до самых до окраин, с южных гор до северных морей, и обратно — до границы с Турцией или Пакистаном. И все дороги вели в Рим, — наш, Третий, московский...

Но вот, ровно через тысячу лет после пришествия Рюрика случились на Руси две новые утраты:

1. Народ потерял ярмо крепостного рабства.

2. Имперской идее собирания земель был нанесен тяжкий удар, — Россия отдала туземцам Аляску, наш плацдарм на берегу Нового Света. Отдала задарма.

Народ растерялся без конвоя. Разбегаться было страшно, ходить строем — глупо. Хозяева заскучали без рабов. И все вместе поняли: нет пути к новому свету, к царству божьему на земле и на небе, нет дорог в Третий Рим, нет воли рабам бедным и рабам богатым.

И тогда из сумрачных канцелярий середины 19 века выползла и распространилась по Руси смертельная болезнь, поразившая нашу родную Империю. Эта болезнь — вялый, дурацкий набор ответов на великий вопрос «Ну, а дальше-то что?».

— А ничего.

— А как-нибудь.

— Лишь бы нам было одинаково хорошо, а вам — одинаково плохо.

— Лишь бы вы нас не беспокоили.

— Лишь бы не было войны!

Еще кинулись новые люди всех конфессий сочинять новые религии и новые ответы на Главный Вопрос, но было уже поздно. Никто ничего путного написать не мог. И продлилась агония великого государства на полтора века — на полтора вздоха в тысячелетней одышке.

Так в чем же причина? Сдается мне, — в резком несоответствии русского характера, русских темпов, русской национальной этики, русских традиций и опыта — тому беспределу, который завертелся за пределами нашей страны.

«Изменился характер производственных отношений и производительных сил», — закаркали марксы, бакунины, кропоткины. Буйным цветом зацвела Первая научно-техническая революция. Аэропланы, дирижабли, радио, титаники в четверть версты длиной, морзе и эдисоны, эйнштейны и люмьеры зарябили со скоростью 16 кадров в секунду, — русские успевали только щуриться и широко раскрывать рот: «Это наш Попов радио изобрел, а не ваш Маркони!».

Блаженная русская дурь, припудренная имитацией собственной научной деятельности, отдельные успехи во сне — типа таблицы Менделеева, — все это не давало вам, господа самодержцы наши, повода для беспокойства.

Но за что-то же вас стали убивать?!

Чего ж вы не выпытали причин нелюбви у этих кибальчишей, прежде чем их повесить?

Нет, не потянули системного анализа при царском дворе.

Поехали, куда вывезет...

Едва закончилась Крымская война, как «Государь принялся за целый ряд перемен в своем государстве. Освобождены были русские крестьяне от крепостной зависимости, введена была всеобщая воинская повинность, заменившая прежние рекрутские наборы, учрежден суд присяжных, устроено почти по всей России земство, всюду строились учебныя заведения, широко насаждалось просвещение по России», — назидал Историк.

Но наступившая перестройка и ожидаемая за нею благодать прельщали не всех. Ситуация уже шла по кругу. Опять Польша — Кавказ — Балканы — Константинополь — милость к павшим — предательство союзников. Только царя звали по-другому, а так, — все то же. И жертвы те же.