Почти все пошло в открытую. В журнал захаживали какие-то серьезные люди с военной выправкой и стальными глазами, но стучались они к моему заму, а не ко мне, и, что странно, рукописей не приносили. Не знаю, откуда они были, может быть, это и хаживала та самая «крыша»? Многие идеи моего заместителя все больше совпадали с рекомендациями, внушаемыми мне на регулярных втыках в КГБ, но и это вполне могло быть случайным совпадением. Мне надоела либеральная мания преследования, да и время резко поменяло свои стандарты. Кроме того, Гущин был работником номенклатурным и, даже решившись переместить или уволить его, я должен был бы согласовывать и объяснять это сто раз, да еще и в письменной форме. Представляю себе эту склоку!
Я уже говорил вам об универсальности чиновничьего счастья. Ситуация в «Огоньке» один к одному повторяла происходящее в российском правительстве. Загадочные решения, высокие интересы… При этом ежу понятно, что многие руководители «дуют на сторону», «гребут под себя», пылко рассуждая про народное благо. Люди эти оглашают лучшие намерения, пекутся об общем процветании, но, странным образом, благ прибавляется только у них самих. Убрать таких людей невыносимо сложно, потому что каждый укреплен в сети взаимовыгодных связей, которая способна поддерживать очень долго. Большинство удач моего зама естественно вписывалось в общегосударственный стиль, потому что было «лично его»; огоньковская ситуация напоминала общегосударственную, так как строилась по одинаковым правилам. Я упустил вожжи (или рысаки были уже не по мне). Увы, и я, и многие российские руководители с большим опозданием поняли, насколько важно держать процесс под контролем. Государство Российское сегодня не очень спешит принимать законы, нормирующие чиновничьи выкрутасы. Если в Америке чиновника могут снять с должности за несколько бесплатных билетов на баскетбол, полученных им в подарок, то в России, как вам известно…
В общем, то, чему я противостоял несколько лет назад в отдельно взятом журнале, сегодня разбушевалось в масштабах большой страны. Процесс последователен и пока что неостановим…
А дел у меня хватало и, кроме этого, на журнал жали со всех сторон, я беспрерывно ездил на очередные накачки; в родимом Верховном Совете провели специальное заседание комиссии по обороне, чтобы заклеймить мое непатриотичное поведение (помню, как тетка с депутатским значком орала, обращаясь к присутствующим генералам и тыча пальцем в меня: «Да не слушайте вы этого щелкопера!»). Председатель КГБ Крючков вызвал меня на Лубянку и крыл не только лично от себя, но и от имени Горбачева («Михаил Сергеевич поручил предупредить вас!..»).
Взрывы общегосударственных конфликтов отражались на страницах журнала. Хирели в стране искусство и литература; Гущин тоже считал, что литература с искусством – дело неприбыльное, а значит, десятое; конфликты между моим замом и теми, кто вел раздел литературы и искусства, участились. Конфликтовать начал и я, тем более что самые общественно острые материалы шли через эти отделы – начальственное возмущение давно уже проливалось на них. Но чиновники умеют достигать своего. Они отлично знают, чего хотят; причем какими-то невидимыми нитями связывают свои желания в единый клубок и на глазах усиливают друг друга. Серые начинают и выигрывают – истина, которая слишком уж часто подтверждается.
В журнале сложилось как бы два центра. Один продавал-покупал, принимал загадочных визитеров со стальными глазами и завозил во все еще нищую страну некие нужные ей товары. Другой – поддерживал либеральную репутацию еженедельника. Эта репутация оставалась высокой: я подряд получил несколько очень важных международных премий; цитаты из «Огонька» фигурировали во всех сводках авторитетных мнений, составляемых мировыми агентствами. Очереди за журналом в Москве выстраивались спозаранку по-прежнему, но делать его было все труднее.
Я говорил уже, что чиновники обладают замечательным качеством: они, как раковая опухоль, постоянно стремятся врасти во все окружающее. Редакционные конфликты множились; Гущин уверенно подчинял себе издательское дело, видя в нем чистый бизнес; так, наверное, можно производить шахматные фигурки, не умея играть в шахматы. Что же, пользуясь формулой из газеты «Правда», можно было сказать, что новые отношения врывались в старые стены. Разворачивался и уходил из-под контроля рекламный бизнес, возникла и прикрылась видеопродукция. Самое обидное, что постепенно журнал переставал быть тем ансамблем единомышленников, который и принес ему славу. Отношения с заместителем становились хуже и хуже; я ощущал, как все больше устаю от его неутомимости.
Не хочу утомлять вас подробностями. О том, например, как после всех правок и читок в статью о моем приятеле, хорошем певце Иосифе Кобзоне, вдруг вписывалась глумливая фраза. Куда-то исчезали важные, очень острые материалы, а один из них, заказанный мной в Израиле у писателя Юрия Милославского, оказался так изуродован, что мне до сих пор перед человеком стыдно. Я не успевал всего делать сам и понимал, что упускаю вожжи редакционного дилижанса. Меня уже начали обманывать почти в открытую; один случай был особенно неприятен.
Я оказался в Нью-Йорке одновременно с известным российским мракобесом, генералом Филатовым, главным редактором «Военно-исторического журнала». Журнал этот был изданием откровенно черносотенным, начал печатать даже главы из «Майн кампф» Гитлера, как рекомендованное чтение для армейских патриотов. Но в Америке (что с этой публикой частенько случается) генерал-редактор (позже он, кстати, поработал и пресс-секретарем у Жириновского) начал угодливо стучать хвостом. На одном из каналов нью-йоркского общественного «Паблик радио» он дал интервью, где поведал, что главной задачей советского вторжения в Афганистан было, оказывается, отсечь исламскому миру пути дальнейшего продвижения на Запад, спасти ближневосточных друзей Америки и укротить Иран. Знакомый американец-редактор с радио переписал мне пленку с интервью, а я с оказией отправил эту пленку в двух экземплярах в «Огонек», приказав немедленно расшифровать запись и опубликовать. Через день позвонил и убедился, что копии пленки получены и Гущиным, и Юмашевым. А через пару дней, раньше, чем меня ожидали, я сам возвратился в журнал. Примчался в редакцию, спрашиваю о материале: Гущин и Юмашев, потупясь, но в один голос, отвечают, что пленки куда-то пропали. Обе сразу, из запертых сейфов… Позже мне рассказали, что генералу Филатову была выволочка за американскую болтовню, но мне от этого легче не стало. С некоторых пор любой, даже самый недолгий мой отъезд из «Огонька» таил опасность для репутации журнала.
Вдруг пожаловался Юрий Никулин. Добрейший человек, замечательный клоун, он в предисловии к последнему своему сборнику анекдотов писал, что это я надоумил его публиковать «Анекдоты от Никулина» и сам придумал название рубрики. Действительно, это был я; мой интерес был предметным, профессиональным, мне нужна была именно такая рубрика в «Огоньке». Но мой зам шуточек не любил и начал анекдоты саботировать. Когда я был в редакции, все шло нормально, а стоило уехать – Никулин жаловался, что его анекдоты перевираются в наборе, а уже набранные теряются…
Можно и, наверное, нужно было бы наказать подчиненных – и не один раз. Но после этого война пошла бы в открытую; не уверен, что тогда бы я ее выиграл. Да и трудно противостоять чиновникам, тем более номенклатурным, неразъемно связанным с властью. Ощущение усталости нарастало во мне, опускались руки, атаки же на журнал накатывались одна за другой. Московский корреспондент газеты «Вашингтон пост» Давид Ремник назвал статью обо мне «Коротич – громоотвод перестройки». А страна уже ходила ходуном в это время, Ельцин рвался в Кремль. Всегда корректный Юмашев объяснял мне, что любое прикрытие нам будет обеспечено именно ельцинскими людьми, поэтому надо их поддерживать где возможно. Но я-то был из другой команды, а вернее, пытался играть сам по себе.
Что-то надо было делать. Я пригласил аудиторов, устроивших проверку всей финансовой документации. Комиссия начала работать в обстановке разгорающегося конфликта, документов ей не давали, я приказывал отпереть сейфы, ключи от которых терялись в самое необходимое время. Председатель совета трудового коллектива журнала (это было теперь вместо профорга, партийную организацию к тому времени мы уже прикрыли) написал мне заявление о «Л. Н. Гущине, систематически блокирующем работу проверяющих», а также о том, что «редакция и трудовой коллектив, мягко говоря, обобраны». Тем временем аудиторы нарыли все-таки много мелкой, мелочной грязи – растрат на личные цели, незаконных расходов в небольших, но достаточно неприятных размерах. И везде фигурировали два человека, втихаря устраивавшие свои дела: мой заместитель и заведующий отделом писем. В сравнении с тем, что происходило тогда же в России, это было несерьезно, государственные чиновники начали уже хапать контейнерами, но все равно было противно… Чуть позже в журнале «Столица», независимо от всего этого, появилась статья о махинациях Гущина. Ко мне ходили и ходили сотрудники, требуя «шустрого Леву» (так они называли между собой моего зама) из «Огонька» убрать. Шесть человек вскоре уволились, заявив, что не будут работать в таких условиях. Мне было очень непросто, но на радикальную перетряску редакции не было уже сил и если честно, то и желания. Ельцин входил во власть, вводя туда за собой целый хвост верных людей, одним из которых был мой Валентин Юмашев. Начинать войну именно сейчас значило перейти к борьбе без правил, к той самой схватке на рыбьих потрохах, которую иногда устраивают в американских цирках. Можно было разрушить и журнал, и себя, ничего не получая даже в случае победы (которая была почти невозможна в этих условиях).
