"20 сентября 1941 года.

Английский истребитель с авианосца сбил самолет "Кондор", преследовавший караван 00-74 в Атлантике.

Итальянские подводные лодки атаковали гибралтарскую гавань и потопили два корабля.

23 сентября 1941 года.

На пресс-конференции президент Рузвельт объявил, что Соединенные Штаты решают вопрос о вооружении торговых кораблей против возможных атак наци".

(Вот и все, они даже не заметили трагедии моего города.)

ПАМЯТЬ. (Из "Дневника" Александра Петровича Довженко. 9 апреля 1944.)

"Америка отказалась смотреть мой фильм "Битва за нашу Советскую Украину". Она, подлая, и перекупщица, и спекулянтка, не захотела даже взглянуть на ту кровь, которую покупает за свой свинский бекон в консервных банках".

Я приехал в Париж, между прочим, и в поисках документов второй мировой войны и всего, что связано с ней. Почему это у меня уже дважды спросили, зачем это мне нужно, а в архиве исторической библиотеки даже поинтересовались, долго ли в Киеве командовали оккупанты?

А на самом деле, долго ли? Не помню обо всем, не хочу обо всем помнить, но помнить обязан, слишком многие узлы завязывались тогда.

До чего же бывают четки воспоминания детства! С ними врастают в душу и мозг все беззащитности, преодоленные и не преодоленные до сих пор, все радости начала жизни, все беды, сколько чего было, столько и запомнилось. В памяти сохранился каждый детский смех, каким бы он ни был.

Как-то мы расхохотались одновременно с Виктором. Это было в тот раз, когда фашистский солдат углядел в нашей с моим приятелем смуглости примету, свойственную народам, подлежащим немедленному уничтожению, - евреям, цыганам и так далее. Солдат аккуратно, кончиками пальцев, взял нас за воротники, легонько встряхнул и сказал, указывая прямо перед собой, два слова: "юде" и "шнель". Каждое из этих слов было убийственным, а вместе они вообще не дарили никакой надежды. Солдат не хватался за карабин, не интересовался хлеборобской генеалогией моих предков с Черкасщины, все ему было понятно, как бывает попятно человеку, знающему свое превосходство в силе и желающему развлечься за счет оного превосходства. Солдат не хватался за карабин, не угрожал, он высился, будто Гулливер на иллюстрации, расставив огромные ноги и растопырив руки, наверняка зная, что никуда мы не денемся. Время от времени он грозно кивал, указывая перед собой, и повторял все те же магические слова, пропитанные смертью, - "юде" и "шнель".

Мы с Виктором даже не кричали.

Несколько человек остановились поблизости, будто на шлагбаум наткнулись (с тех пор это иногда повторялось, и в трудные минуты опять рядом оказывалось больше любопытных, чем желающих помочь.) Разведя руки, солдат представил нас, как шпрехшталмейстер в цирке, сказав "юде" и указав на нас, а затем "шнель" и указав вперед.

- Витя, Вова, снимите штаны и покажите немцу, что там у вас! - - крикнул нам шутник Колька, живший неведомо где, но все время проводивший во дворе у нас. - Он же, дурак, принял вас за жидов...

Колька на всякий случай нырнул в ближайший подъезд, так как на слове "жиды" солдат согласно кивнул, а затем потянулся к карабину.

Неизвестно, на что рассчитывая, мы с Виктором двинулись в направлении, указанном солдатом. Начиналась осень сорок третьего года, и звуки не столь уж далекой канонады долетали до Киева. Мы шли, слушая орудийные залпы, четко понимая, сколь многое изменится в ближайшие уже месяцы. Главное - дожить. Но, если бы мы не подчинились солдату, он бы застрелил нас прямо здесь, у дома, в собственном нашем дворе, на лужайке, знакомой до последней травинки под ногами.

- Стойте! Остановитесь! - закричала женщина позади нас.

Она еще что-то кричала, путая украинские, русские и немецкие слова, но голос можно было узнать, даже не оглядываясь, даже сквозь некоторое оторопение, пронзившее наше с Виктором сознание. Это была его мама, Таисия Кирилловна. Лишь она могла кричать таким голосом. Это был не голос, а дар божий, так как Виктор всегда знал, где искать маму и где прятаться от нее: интонации Таисии Кирилловны витали над нашим двором, будто гром в грозу.

- Остановитесь! - закричала Таисия Кирилловна уже рядом с нами. Мы встали по первому же ее зову. Остановился и немец, ленивым движением потрогал карабинный ремень.

- Никакие они не юде! - крикнула Витькина мама прямо солдату в ухо.

И в дальнейшем я не раз замечал, что немало наших людей, общаясь с иностранцами, стремятся воспользоваться этаким суррогатом родной речи, считая, что чужестранец охотнее поймет искалеченные, а не правильные слова.

Конвоир медленно поковырял мизинцем правой руки в левом ухе и только после этого снял карабин с плеча.

- Христиане они! - закричала Таисия Кирилловна и рванула на груди блузку, явив нам белизну своего белья, белизну тела с желтым золотым крестиком на желтой цепочке.

Солдат возвратил карабин на плечо и потянулся к незабываемому декольте Таисии Кирилловны. Мы с Виктором стояли все так же окаменело, глядя, как солдатские пальцы оттиснулись на белоснежности белья черными пятнами, а затем красными на белости кожи. Чужестранец взял крест в пригоршню и дернул, разглядел золото на ладони и сжал ее в огромный кулак.

- Сволочь! - громко сказала Таисия Кирилловна, и мы с Витькой вздрогнули.

- Не юде? - захохотал немец и потянулся к моей щеке. Я едва отклонил голову, не желая, чтобы немец тронул мое лицо, и тогда он, уловив смысл движения, развернулся и влепил мне пощечину, а затем пощечину Виктору и напоследок Таисии Кирилловне. - Если б я захотел, - сказал вдруг "немец" на несколько гортанном украинском языке, - то порешил бы вас тут за то, что ругаесся, стерва. А так - поцелуй мне руку, и ладно...

Таисия Кирилловна склонилась и молча приложилась к протянутой ручище, сжавшейся в кулак с побелевшей на суставах грязной кожей. Затем выпрямилась и взглянула на солдата.

- Мы же следом за вами уходим, - сказала она. - Мы с мужем и сыном у тебя в обозе поедем. Что же ты делаешь?

- А что, пани боится большевиков? - спросил солдат, продолжая держать кулак на уровне лица Таисии Кирилловны. - И пан твой боится? И цуцык твой?

Солдат разжал кулак, крестик с разорванной цепочкой выпал из него и сразу же исчез в траве под ногами.

Мы с Виктором начали смеяться. Никогда еще ни до, ни после этого я так не смеялся, до судорог, до головной боли, до радужных кругов перед глазами. Мы визгливо хохотали, захлебываясь в слезах и в слюне, прыская во все стороны. Даже не помню, куда девались тот солдат и Таисия Кирилловна. Попросту стояли мы на траве и хохотали...

Прошли еще два дня, канонада усилилась. Немцы готовились к отступлению из Киева. Следом за ними потянулись те, кто боялся наших.

Боялись по-разному. Одни натворили дел и теперь бежали от расплаты, зная, что предателей карают немилосердно. Другие опасались, что их покарают "за компанию", не разобравшись, что к чему. Родители Виктора чаще упоминали вторую причину, а проще говоря, страх, и надеялись, что вывезет издавна популярный тезис "как-то оно будет...".

Помню утро, когда Виктор с родителями уезжал навсегда. Это в дальнейшем выяснилось, что навсегда, но в ту пору мы были еще так юны, а слово "навсегда" ничего не означало ни для меня, ни для Виктора. Был веселый, солнечный день; до сих пор помню, как было приветливо у нас на лужайке.

Никогда ту лужайку не забуду. Наш клочок зелени под ногами, бессмертная трава! Выселяли нас оккупанты из города, лютовала летняя жара или зимний мороз, водители сливали на траву отработанное масло, а трава не умирала. Если бы я носил ладанку, то засушил бы в ней стебелек той травы, которая осталась во дворе и посейчас, хоть дом уже сносят, а на лужайке нашей то подъемный кран ерзает, то самосвал буксует...

В этом месте я хочу обдуманно обратиться к читателям, которые приехали в Киев или еще какой-нибудь большой город уже взрослыми. Почему-то иные из них считают, что городская детвора не имеет представления о зелени, деревьях и прогулках в лесу, птичьем пении, звездном свете и других волнующих приметах вселенской красы.