В том убеждении, что Болеслав не являлся в 1010— мае 1013 г. активной силой в польско-русских отношениях, укрепляет автора этих страниц еще одно сображе-ние. Разоблачение заговора Святополка-Рейнберна и арест их не могли произойти позднее 1012 г. Между разоблачением заговорщиков и получением Болеславом известий об этом должно было пройти известное время, время требовалось и для подготовки самого похода и для установления связи с печенегами (они участвовали летом 1013 г. в походе на Русь польского князя) 50. Поэтому если в мае 1013 г. Болеслав уже считал себя подготовленным к войне с Владимиром, то сведения об аресте его зятя и дочери должны были уже иметься у него в “онце 1012 г. В таком случае разоблачение Святополка и Рейнберна произошло не позднее осени 1012 г.51 Не могло оно произойти и намного ранее этого срока, так как еще осенью 1012 г. Болеслав совершил поход на Лю-буш 52, и только с начала 1013 г. начинается его энергичная дипломатическая деятельность, целью которой было достижение приемлемого компромисса с Империей.
Итак, >нет никаких объективных оснований думать, что Болеслав был организатором и вдохновителем заговора своего зятя в 1012 г., когда его мысли были как раз заняты важными переменами, происходившими в Чехии. Что же касается заявления Титмара о тайном наущении Болеслава, то его приходится трактовать как домысел, как попытку дать собственное объяснение ставших известными автору событий русско-польских отношений. Это тем более вероятно, что у Титмара, разумеется, и не могло быть никаких достоверных источников информации, объясняющих тайные планы и побуждения русской политики Болеслава.
Давая такое объяснение причин русско-польского конфликта 1013 т., Титмар со своей точки зрения, в сущности не совершал произвольного или, точнее говоря, злонамеренного искажения фактов. Болеслав действительно был мастером /дипломатической игры и интриги. В -глазах Титмара он являлся олицетворением коварства и вероломства. Это был, по мнению мерзебургского епископа, человек, от которого можно было ожидать решительно всего. А при таких условиях, что в представлении Титмара могло естественнее связать русско-польский дипломатический союз, заговор и арест Святополка и Рейнберна и поход Болеслава на Русь в 1013 г., как не интрига польского князя? Са,м Титмар, по всей вероятности, был вполне убежден в правильности своего домысла.
Не более правдоподобной представляется и вторая существующая в литературе точка зрения, сводящая причины польско-русского конфликта 1013 г. к интриге епископа Рейнберна. Само собой разумеется, автор не намерен здесь отрицать ни агрессивные замыслы Рима на ^востоке Европы, ни, тем более, активность в Киеве Рейнберна. Последний, очевидно, действительно вел активную пропаганду в пользу Римской курии на Руси, причем проповедническая деятельность его прямо задевала интересы и достоинство киевского князя. На это, как кажется, прямо указывает Титмар, который заканчивает свой рассказ о смерти в темнице епископа Рейнберна следующими словами: “Находясь в безопасности на небе, смеется епископ над угрозами того несправедливого мужа (Владимира.— В. К;.) и охраняемый земной и небесной чистотой ожидает момента, когда пламя мести настигнет этого распутника”53.
Длинные тирады, посвящаемые Титмаром разоблачению похотливости и распутства Владимира, указывают даже, возможно, на те конкретные аргументы, которыми мог пользоваться Рейнберн в своей пропаганде против князя Владимира.
Можно ли, однако, делать из всего этого вывод,' что пролатинская пропаганда Рейнберна или его обличительные речи против. Владимира могли сами по себе явиться причиной разрыва недавно заключенного союза с Польшей? Очевидно, нет. Слабые римские папы были в то время целиком поглощены своими итальянскими делами 54. Папство не было в начале XI в. политическим фактором, могущим представлять действительную угрозу для Руси. С другой стороны, Владимир Святославич не был типичным неофитом. Присутствие при его дворе горячего сторонника Римской -курии само 'по себе едва ли могло как-то особенно задевать его. Терпел же он при своем дворе епископа Бруно и даже пользовался его услугами в своих отношениях с печенегами55.
Выше уже было показано, что киевского князя не смущала перспектива породниться с таким верным сыном Римской церкви, как Болеслав Храбрый. Кстати сказать, и преемник Владимира Ярослав Мудрый, тоже, по-видимому, не придавал вопросам веры слишком большого значения при заключении династических браков56. Наконец, бесспорно о широте взглядов на вопросы веры Владимира прямо свидетельствует сам факт прибытия к его двору Рейнберна в качестве духовлика его новой невестки. Пример его сыновей — Святополка и Ярослава — показывает вместе с тем, что Владимир не был в этом отношении каким-либо исключением среди русских людей начала XI в.
Но если так обстояло дело в то время в Киеве с латинскими миссионерами, то еще меньше оснований думать, как это делают некоторые исследоэатели57, что для русских людей XI в. Польша и поляки являлись олицетворением латинской ереси и ненавистного Рима. Против этого свидетельствуют и династические браки русских князей и представительниц Пястовского рода и та несомненная симпатия, с которой относился русский летописец к Болеславу Польскому, называя его Великим и подчеркивая его храбрость и ум58.
Таким образом, деятельность Рейнберна в качестве агента Римской курии не в состоянии объяснить разрыв русско-польского союза в 1012 г. Интриги и проповеди латинского епископа могли вызывать и, конечно, вызывали недовольство русского духовенства 59. Нравоучения и обличения Рейнберна могли раздражать и оскорблять самого князя Владимира. Но если бы дело сводилось только к этому, даже при условии, что Рейнберну действительно удалось внушить симпатии к Риму Святополку, чего нельзя подтвердить прямыми показаниями источников, весь эпизод, связанный с Рейнберном, завершился бы скорее всего только арестом или высылкой его самого. В действительности же произошло нечто совершенно иное. Был арестован старший сын правящего князя, была арестована со своим духовником его супруга — дочь Болеслава Польского. Тем самым был разорван польско-русский союз, (было нанесено прямое оскорбление сильному соседу. Вместо союзника у Руси появился новый враг, пусть даже временно поглощенный заботами на западной границе.
Все это говорит о том, что деятельность Рейнберна и Святополка представляла действительно большую угрозу государству, что Владимир, принимая решение о репрессиях против сына и невестки, был чрезвычайно обеспокоен вскрывшимся заговором. Поскольку ни деятельность Болеслава Храброго, ни проримская агитация Рейнберна не могли представлять в рассматриваемое время действительной угрозы Древнерусскому государству, остается предположить, что такой угрозой могли быть действия самого Святополка.
Старший из оставшихся в живых сыновей Владимира60 Святополк правил западными окраинами Киевской Руси61, подобно тому, как Ярослав правил после смерти Вышеслава в Новгороде, а Борис в Ростове62. Если в 1014 г. Ярослав Мудрый отказался платить дань киевскому князю, своему отцу, тем самым как бы заявляя о намерении рассматривать себя как самостоятельного государя 63, то почему нельзя предположить, что в 1012 г. готовился к аналогичному выступлению его старший брат Святополк? То, что управляемые Святополком земли находились на западе Киевской Руси, вблизи от владений его тестя Болеслава Польского, и то, что он, как свидетельствует весь ход более поздних событий 1015—1018 гг., был дружен с печенегами, могло укрепить в Святополке сознание своей силы. Обстоятельства эти говорят как будто в пользу именно такой трактовки целей раскрытого в 1012 г. заговора в великокняжеской семье.
Тенденции к феодальной раздробленности давали себя уже чувствовать в древнерусском обществе. При Владимире снова обособилась соседняя с княжеством Свято-полка Полоцкая земля64. Не было бы, конечно, ничего исключительного в том, если бы, используя тенденции феодальной раздробленности, Святополк, которому было к тому времени более тридцати лет, попытался освободиться от верховной власти великого князя, тем более, что, судя по летописи, он не был любимым сыном Владимира. Борис “любим бо бе отцем своимь паче всех”65. Впрочем, в данном случае на летопись, испытавшую<влия-ние тенденциозного рассказа об убиении Бориса и Глеба, полагаться едва ли можно.
