Сначала из зеленых вагонов, точно десантники, вылетели полуголые мужчины и парни, смехом и криками отпугивая мороз, — они обтирались снегом и делали зарядку. Вернувшись в купе, они уже не дали спать остальным, и вскоре весь перрон заполнился людьми.

У кого-то оказался бинокль, и он переходил из рук в руки, потому что каждый хотел взглянуть на склонившиеся ветлы и огромные дубы, которые позировали, точно атлеты перед фотографом, демонстрируя свою мускулатуру, или разглядеть что-нибудь необычное среди белой, ровной пелены, которая тянулась за рельсами и в дымке сливалась с горизонтом.

— Я что-то вижу… Только понять не могу…

— Разрешите мне… — Начальник поезда протянул руку. — Где? Ничего особенного я не…

— Правее… Там, где заросли рогоза…

Взгляд начальника быстро скользнул по снегу и по острой осоке, пучками торчащей из него.

Он увидел темноволосую женщину в желтой спортивной куртке. Она, выбиваясь из сил, брела по колено в снегу, оставляя за собой глубокую, неровную борозду, ранящую белую, тихую гладь. В ее совершенно автоматических движениях было что-то безнадежное, отрешенное. Шла она, подавшись вперед, и начальник поезда видел, что руки у нее голые и обмерзшие, губы стиснуты, глаза закрыты.

— Ничего особенного, — сказал он и вернул бинокль. — Какая-то женщина…

Потом, уже поднявшись в вагон, он подумал, что все же есть что-то особенное, если бредут по глубокому снегу, а не по дороге, но тут же решил, что, очевидно, так ей ближе…

Ружье было вскинуто слишком рано, руки скоро устали, и мушка, яркая золотая капелька между двух вороненых стволов, начала прыгать.

Снизу, как из глубокого колодца, многократно отдаваясь о стены, перила и запутываясь в решетке лифта, долетали шаги Димды. Туфли у него с высокими каблуками, сейчас это в моде, вот и стучат эти каблуки особенно звучно.

Ружье опустилось, и руки расслабились. Человек зачем-то стал считать шаги Димды. Сколько же еще ждать, сколько еще шагов Димде осталось? Двадцать? Тридцать?

Полуэтажом ниже раскрыто окно с красно-сине-желтым витражом; с весны правую створку открывают обычно на целый день, чтобы проветрить затхлую сырость, накопившуюся за зиму. И тут уж сквозняк свищет от чердачных до подвальных дверей — глядишь, через неделю вся духота и затхлость улетучились.

Сколько шагов Димде еще осталось?

Когда-то давно, сразу после войны, витраж основательно пострадал, так как старик, который и посейчас еще живет на втором этаже, увлекался рыбной ловлей, ему нужен был свинец для грузил, и сам господь бог догадался обеспечить его этим металлом, только из двери выйди: цветные стеклышки витража — на свинцовом каркасе. Он брал отвертку и среди бела дня шел за своим свинцом. И никто ему был не указ, потому что тогда он пребывал в самом расцвете сил. Потом витраж малость починили — чтобы оставшиеся стеклышки не выпадали, вместо цветных вставили простые, потому что цветных нигде нельзя было достать. И теперь на оконный косяк падали красные, синие, желтые и самые обычные солнечные зайчики.

В окно видна та часть двора у ворот, через которую нужно пройти, чтобы выйти на улицу. Иного пути во внешний мир у людей, живущих во дворе, нет.

Вот внизу скрипнула, потом со стуком распахнулась дверь.

Ружье вновь поднялось, вновь приклад вжался в плечо, прорезь прицела поймала золотую капельку, боек стукнул по капсюлю, за ним — второй боек — грохнули выстрелы.

Димда вздрогнул, остановился, потом повернулся лицом к окну, из которого стреляли, и на лице этом было самое настоящее изумление. Потом проковылял еще несколько шагов, точно желал выбежать на середину двора, и повалился навзничь, глядя стекленеющими глазами в детское голубое небо, которое висело сегодня над этим домом и над этим городом.

Убийца не видел, как он упал, не видел, как потекла кровь по асфальту двора, не видел слипшихся от этой крови волос. Выстрелив, убийца сразу же бросился бежать. Бегство это было рассчитано по минутам, времени оставалось мало, но он был убежден, что подвести его может только случайность.

Распахнулись окна, стали перекликаться люди, каждый старался кого-то к чему-то призвать, в воздухе витал страх, и только старик со второго этажа не растерялся: один он знал, что надо делать, — он позвонил в милицию.

— Убит? — усомнился дежурный милиционер.

— Готов! — сказал старик. — Я их столько видел, этих мертвецов, что мне и щупать не надо, сразу вижу, что кончился.

Снега зимой выпало много. Сначала его пытались вывозить машинами, но он повалил еще обильнее, люди осознали свое бессилие и махнули рукой. Поэтому и сейчас еще, в конце апреля, вдоль тротуаров чернели грязные, осевшие сугробы, из которых сочились тонкие струйки, отчего асфальт был мокрый и чавкал под ногами.

По одной из главных рижских улиц спешил уже немолодой человек в хорошо сшитом плаще. На голове у него была коричневая шляпа из искусственной кожи, на ногах — такого же цвета ботинки на толстой подошве, сработанные как будто нарочно для ходьбы, по таким вот грязным тротуарам.

На ходу он смотрел на номера домов, пытаясь определить, какой ему нужен, так как жил неподалеку и знал все фасады домов этого квартала. И если не помнил нумерации, то повинна в этом была сама нумерация, так как сорок седьмой мог быть с близнецами, обозначенными буквами А, В и даже Д, и пятьдесят первый тоже.

Дома по этой улице большие, почти все шестиэтажные, грузные. Большинство свежепокрашенные в желтые и серые тона, и фасады почти у всех с декоративными элементами в зависимости от того, что каждый владелец мог себе позволить. Один дом предлагает вниманию ангелов, другой — японских драконов и европейские гербы, а на третьем лишь под самой крышей надпись: «Anno 1901». В войну им повезло — ни бомба, ни снаряд в них не попали.

Человек еще не дошел до конца, как уже понял, куда ему надо. Над воротами этого дома четыре обнаженные девы с греческими лицами, стоя на сильных рыбьих хвостах и выпятив пышную грудь, держали тяжелый балкон.

«Похоже, что здесь я никогда не бывал», — подумал человек и взглянул на часы. С того момента, как в его комнате зазвонил телефон, прошло четыре минуты — машина уже должна быть в дороге.

В арочном, холодном проезде, который казался еще холоднее от выкрашенных в синий цвет ободранных стен и ветра, свистящего в закрытые створки ворот и в приоткрытую калитку для пешеходов, стояли несколько человек и опасливо глядели на неподвижное тело посреди двора. Людям явно было не по себе оттого, что они стоят здесь, а не находятся там, подле лежащего: ведь ему, может быть, требуется помощь. Но рисковать они не хотели. Тем более что медика среди них нет, так что помочь никто не может, а в «Скорую помощь» и в милицию уже позвонили. И все равно им было конфузно друг перед другом.

И тут с улицы вошел человек в плаще.

— Не заходите во двор, — предупредили его. — Мы ждем милицию.

Человек ничего не ответил, а подошел к краю арки и обвел глазами окна, выходящие во двор со всех сторон.

— Откуда стреляли? — спросил он и как-то сразу стал управлять дальнейшими событиями.

Кто-то встал рядом с ним и неопределенно указал на левое крыло.

— Оттуда.

Человек с минуту разглядывал асфальт, пока не увидел растрепанные пыжи. Направление указали верно, хотя в таких многоэтажных колодцах легко ошибиться.

— Никто отсюда не выходил?

Ответ был отрицательный.

Человек в плаще еще раз обвел взглядом окна и увидел, что одно из них на втором этаже открыто и всклокоченный старик властно машет ему рукой:

— Проходить запрещено! Чтобы сохранить следы!

Еще две минуты прошло, а машины все нет. «Глупое положение, — раздосадованно подумал человек. — Не могу же я вот так стоять вместе со всеми и трусливо ждать».