– В чем дело? – спросила Ром, демонстративно взглянув на часы. – У нас правда нет времени. Даймонды...

– Ромина, мы вполне можем присесть, – оборвал ее Марвин, садясь и оправляя брюки.

Ром знала, что сейчас произойдет, и хотела потянуть время.

– Вы уверены, что не хотите выпить чего-нибудь холодненького?

Казалось, целую минуту Гэйб стоял молча. Я выдавила из себя извиняющуюся улыбку, жалея, что он не держит меня за руку.

– Вы помните, сколько хлопот и забот у нас было, когда мы пытались назначить дату свадьбы. Нам стало казаться, будто свадьба важнее нашего брака, и мы хотели, чтобы вы двое первые услышали от нас...

– Вы назначили новую дату свадьбы? – с надеждой перебила Ром.

– Мы не хотели, чтобы вы узнали от других людей, и не хотели говорить вам по телефону. – Гэйб взял меня за руку. – Мы поженились в субботу.

Я прикрыла глаза и стала ждать. Я ожидала взрыва. Я тихонько открыла один глаз, потом – другой. Возможно, они не расслышали, что сказал Гэйб? Они продолжали сидеть, не меняя позы. Никто не потерял сознания. Наступило затишье перед бурей. Я в этом не сомневалась!

– Не могу сказать, что мы удивлены, – жизнерадостно произнес Марвин. – К этому все шло. – Вообще-то теперь следовало бы обнять нас и поздравить.

– Конечно, мы все равно хотим отпраздновать свадьбу приемом, когда вам будет удобно, – добавил Гэйб, – и не принимайте наш поступок на свой счет. Просто все это превратилось в настоящий сумасшедший дом. Пожалуйста, не считайте, что мы хотели досадить вам, здесь нет ничего личного.

– Конечно, нет! – подтвердил Марвин, не поднимаясь.

Ром словно бы ждала еще чего-то, потирая подушечкой большого пальца накрашенные ногти.

– И какого числа вы поженились? – резко спросила она.

Ряд солдатиков-морщин возле ее губ напрягся в ожидании. Ну, давайте, говорите! Я готова ко всему; и пусть мой наряд не вводит вас в заблуждение.

– Какого числа? – повторил Гэйб, охваченный легкой паникой. Мы не придумали, какого числа. Двадцатого мая. Двадцатого мая. Двадцатого мая! Нам пришлось поспешно отсчитывать дни от вторника назад. – Не помню. Какое число было в субботу?

– Так вы даже числа не запомнили?

– Пятого. Пятого августа, – вмешалась я, все еще сомневаясь в точности своих подсчетов. – В прошлую субботу, когда вы куда-то уезжали. Мы хотели вам позвонить, – ну да, уже несколько месяцев как хотели, – но потом решили: лучше вы первые узнаете об этом, и от нас лично. – Чтобы у вас больше не было повода для ругани.

Нас выручил звонок в дверь. Дик и Арлин Даймонд махали в окно рядом с передней дверью.

– Пожалуйста, ничего никому не рассказывайте, – быстро сказал Гэйб, – мы больше пока никому не сообщали.

– Вы же заезжали к отцу Стефани, – сказала Ром, даже не двинувшись, чтобы открыть дверь. – Вы хотите сказать, что ничего ему не сообщили, пока были у него? – Может, ей и казалось, что у меня обычный макияж, но я-то знала – это боевая раскраска.

Я сжала руку Гэйба.

– Нет, – солгал Гэйб. – Возле его дома не было машины, поэтому мы решили ехать прямо к вам, а потом вернуться.

Мы и близко-то к дому моего папы не подъезжали! Это все Гэйбово вранье. Что-что, а врать он умеет. Марвин открыл дверь и впустил Даймондов. Объятия, рукопожатия, поцелуи.

– Как вы здесь оказались? Какой приятный сюрприз!

Вскоре мы с Гэйбом уже сидели в машине, следуя за автомобилем Марвина и двумя парами в нем на обед, который вовсе не входил в наши планы. За обедом, конечно же, не будет тостов, не будет легкой беседы, а далее произойдет неизбежное: перед сном Ром прильнет к Марвину в слезах, повторяя: «Неужели я такая ужасная мать, что сын женится тайком от меня?» А я буду засыпать на Манхэттене в объятиях Гэйба и, в свою очередь, спрашивать его: «Неужели я такая ужасная жена, что твои родители совсем за тебя не рады?» Никому из нас никуда от этого не деться.

Такова уж человеческая натура: мы всегда надеемся, что дальше будет лучше, пока наше здоровье и внешность не начнут сдавать. Так и во взаимоотношениях: я постоянно находила все новые и новые аргументы в пользу того, что будущее непременно будет лучше настоящего. Когда я толстела, то убеждала себя: скоро я похудею и стану чувствовать себя отлично. А когда худела, то твердила себе: нужно накачать мускулы и поправить мышечный тонус, а еще подкопить денег и обновить гардероб. Мне было не по себе в собственной коже, пока какой-нибудь мужчина не говорил мне, как эта самая кожа сияет. Я страдала от заниженной самооценки и обострения синдрома под названием «Дальше будет лучше». Я бежала навстречу светлому будущему, не задумываясь о том, какие миражи создаю перед собой.

Наши с Гэйбом отношения в будущем улучшатся, считала я, поскольку его родители начнут воспринимать их серьезно. Они станут обращаться со мной, как с членом семьи, а не как с рыжей чужачкой, склонившей их сына к противозаконному сожительству. А Гэйб постепенно преодолеет синдром Питера Пэна, вырастет и превратится в мужчину, такого, который носит хорошо начищенные туфли с кожаными шнурками, читает газеты и не боится честности. Я искренне верила: нужно только «перетерпеть» происходящее сейчас, ну как боль перед финишной чертой. Наши взаимоотношения требовали выносливости и упорства. Я думала, что если буду рядом с ним, пока он лжет родителям, это обеспечит нам счастливый брак, долгий, как марафонская дистанция. Я не догадывалась, что наши отношения больше похожи на тренировку, на выносливость пополам с упражнениями на скорость, и с марафоном это не имеет ничего общего.

Когда пятого августа следующего года мы отмечали первую годовщину нашей свадьбы, публичную годовщину, я почувствовала облегчение. Год, проведенный бок о бок с Гэйбом, как мне казалось, подтвердил серьезность наших устремлений; только вот Ром отказалась это признать. Прочие родственники Гэйба прислали подарки и открытки, желая нам любви. Собственная мать Ром призналась мне: «Стефани, я не учила свою дочь вести себя подобным образом. Я ее не так воспитывала». Спустя несколько лет Ром повторит эту фразу, когда я расскажу ей, что сделал Гэйб: «Стефани, я не учила своего сына вести себя подобным образом. Я его не так воспитывала».

Он сделал это, когда чистил зубы. Второго ноября две тысячи третьего года, в воскресенье, в день нью-йоркского марафона Оливер попросил меня переехать к нему. Он наклонился над моей раковиной, сплевывая мятную зубную пасту под льющуюся воду. Я сидела на унитазе.

– И вот так ты об этом спрашиваешь? – Я попыталась изобразить возмущение.

Если бы я только что не пописала, мне бы этого точно сейчас захотелось.

– Мне показалось, что это вполне уместно. Мы уже выяснили, что можем без проблем обходиться одной ванной комнатой.

– Можно я хоть подотрусь, прежде чем обсуждать подобные предложения?

– Делай все, что тебе заблагорассудится, детка. Просто мне кажется, что в этом есть смысл.

Я была взволнована тем, что кто-то так меня любит, что хочет со мной жить. Я почувствовала себя значительной, словно школьница, которая просмотрела объявления театральной студии и выяснила, что получила главную роль. Мы с Оливером встречались уже три месяца. Все это время он устраивал для меня жаркими летними вечерами романтические обеды с лепестками роз, со свечами и рождественской музыкой. Праздничная музыка делает меня счастливой, и поэтому за обедом, вместо Билли Холидей мы слушали, как Билли Гилман поет «Джингл белл рок». А когда с едой было покончено, я делала погромче звук и мы танцевали, поскальзываясь в носках на его деревянных полах. Как я ни просила, Оливер всегда приглушал музыку.

– Я берегу твои уши!

Именно тогда я поняла: мы не предназначены друг для друга.

Представляю, о чем вы подумали! Она что, издевается? Она намерена расстаться с парнем из-за того, что тот делал ее музыку потише? Это мелочь, согласна. Ну не абсурдно ли рвать отношения из-за такой ерунды? И тем не менее подобная мелочь весьма характерна. Может быть, я уцепилась за нее из-за ее конкретности – это была хоть какая-то причина. А так у меня осталось бы только смутное необъяснимое ощущение, и мне пришлось бы гадать, не накручиваю ли я сама себя, не чрезмерно ли я пуглива, не во мне ли дело. Откопав хотя бы дурацкую причину порвать с Оливером, я почувствовала, что права. И потом, я правда не думала, что смогу провести всю жизнь с человеком, которому не нравится, когда я с закрытыми глазами пою во все горло. В такие моменты я чувствую себя одетой во что попало девчонкой, которая стоит на вершине высоченного холма и заливисто смеется: я сама забралась туда, и передо мной – весь мир как на ладони. Там я была счастливее всех, и если я буду жить с человеком, который постоянно старается сделать меня потише... Ну, он будет спускать меня на землю. Это предостережение.