С этой мыслью, должно быть, сошла к Секлетинье вожделенная минута, когда стираются всякие грани между всем, что стоит еще перед глазами и что проходит перед ними в самых удивительных образах с преображенною плотью и с тем тайным значеньем самоничтожной мелочи и безделицы, которое скучным и серым днем скрыто от человека и приоткрывается для него лишь в сновиденьи.

Секлетинья приподнялась как будто головою с полена, когда пропели на дворе третьи петухи, и в черной копоти окон разглядела Михайлу: зашевелился он, почесывая обеими руками бока. Мишутка развязал свою сумку и стал вынимать из нее дорогие монетки, и беленькие, и маленькие, и большие, как колесики, и тусклые, и горящие, как праведные нищие слезы… Перебирает Мишутка монетки, разглядывая их в свету от лампадки, укладывает, как и Никита Мироныч, по стопкам, а Михайла вынул из-за пазухи серебряный неразменный целковик и любуется на него, улыбаясь своей непонятной улыбкой, которая в такие старые годы так же некстати была у него на лице, как яблоко на березе.

"Считают! - подумала Секлетинья. - Осподи, денег-то сколько! Ох, надо… надо завтра поласковей да позадушевней, чтобы сразу проняло до нижней порчины!.."

Что тут случилось, и Секлетинья хорошо потом сама не могла разобраться.

Вдруг будто бы с лавки, на которой спала и Секлетинья, спустил большие голые ноги оборванец высокого роста и, судя по всему, совсем еще молодой, с такими размятыми пятками, что они походили больше на воловьи копыта, вытащил из-за пазухи ножик и, не отрываясь от серебряного рублика на ладошке Михайлы, стал подбираться…

Секлетинья хотела закричать, но язык у нее прилипнул к гортани, и под него словно набился песок.

Михайла по слепоте, видимо, и не подозревал ничего, а Мишутка столь деловито укладывал монетки, что вскинулся испуганно русой головкой, только когда Михайла, выронивши к нему на руки заповедный целковик, простонал хриплым рыданием где-то в самой середке утробы и отвалился к стене головой…

Мишутка, схвативши целковик, только и заметил, как снова взвился окровавленный нож и по рукоятку ушел Михайле под сердце…

Тут в сумеречном свете лампады Секлетинья, видно, в эту минуту пересилила сон, вскочила с лавки, схватила обеими руками полено и со всего размаху ударила им в перелом занесенной уже над Мишуткой руки…

Михайла лежал без движенья, убийца полоумными глазами уставился в Секлетинью, которая стояла перед ним, занесши снова полено, готовясь ударить, и в тот самый миг, когда она хотела его шарнуть по голове, разбойник бросился к двери и исчез в темноте.

- Хреснушка… хресна, - бросился из-за стола к Секлетинье Мишутка, -Хреснушка, - прижался он к ней и заплакал.

Секлетинья гладила его по головке и не своим голосом звала на помощь.

По-разному выходит душа из человека.

Из кого она воробьем вылетает, из кого черным вороном, а из кого и выбегает бараном…

Из Михайлы же, как рассказывала чертухинским мужикам Секлетинья на посиделках, душа выползла в виде большого пятнастого змея, какой рисуется в лицах в священных книгах в главе об искушении нашей праматери Евы…

…На самом рассвете, когда помолочнели окна, упертые с улицы прямо в завалок, и со своей половины прибежали не скоро услыхавшие Секлетиньины вопли Никита Мироныч в исподнем и Лукерья в одной суровой станушке, - на самом рассвете многое сшибло еще более Секлетинью с соображенья.

Можно и в самом деле было подумать, что кой-что ей с вечера просто привиделось в разгоряченном после разговора с Лукерьей мозгу: никаких денежек, которые отсчитывал будто Мишутка, на столе не оказалось, правда, в стопочках тоже, лежали посередке разноцветные стекляшки и скрылки, но до них Мишутка и раньше был великий охотник, воображая в своей несмышленой игре, что это монетки, а он - не пастушонок, а богатый купец, у которого чертухинские мужики из долгов не вылезают, хотя он им, по знакомству и чтобы не били, скощает.

Пожалуй, с Мишуткиными деньгами если так получилось, то еще куда бы ни шло, деньги могут и обернуться: с ними это бывает! - но вот что и в самом деле удивительно было, чему не надивились, когда разглядели и Никита Мироныч, надевший даже на этот случай очки, и Лукерья, которая изахалась, стоя возле Михайлы, - что в самом деле совсем удивительно бьыо, так это страшенные усищи, какие отросли у Михайлы совсем за короткое время…

У мертвых, известно, волосы растут и ногти даже по вершку отрастают в могиле, но тут усы почти на глазах вытянулись такие, что на столе не хватает им места, и они свесились с него, доставая кончиком почти до половицы… Как же тут не удивиться?!

- Да это же не Михайла… ей-бо, пра, не Михайла! - расставил руки Никита Мироныч. - Какой это Михайла?.. Так и начальству пойду доложу: убит, дескать, неизвестным мне человеком неизвестный мне человек!

- Пра…авильно, Мироныч! - поддакнула Лукерья, собрав подбородки. -Так и начальству доложь! Как же иначе?

Но, видно, Мишутка при виде этих усов больше всех исстрашился, не отходил он ни на шаг от Секлетиньи и все крепче жался к ней, держась обеими руками за юбку.

- Хреснушка… хресна… усы! - шептал он поминутно, не узнавая больше отца.

Никита Мироныч переглянулись с Лукерьей и показали Секлетинье на дверь.

- Склетинья… теперь здесь казенное тело… потому сейчас запру заведенье на ключ… никакой торговли до приезда начальства не будет! -сказал Никита Мироныч по-хозяйски, привыкши на своем постоялом и к дракам и к убийствам, о которых если и узнавало начальство, так задним числом, и потому все было всегда шито-крыто… Тут же видно, что Секлетинья, как лишний свидетель, мешала… - Так что, Склетиньюшка, ты не обессудь, -прибавил он, скривившись улыбкой.

- А… ковровый платок! - тихо сказала Секлетинья Лукерье.

- Получишь… получишь, - смигнула Лукерья. - Твое за мной не пропадет! Только помалкивай больше.

*****

Вышла Секлетинья на улицу и пошла наудачу, взявши Мишутку за ручку… Даже врасплохе да удивлении перед усами с хозяевами забыла проститься.

"Ну, значит, к скорому увиданью!" - подумала она уже по дороге, которая обогнула задами село Говейново и скоро вышла сначала на небольшое польцо, а потом как ударилась в лес, так из леса, видно, на долгие версты и не выбегала.

Секлетинья мало сообразила, куда идет, в голове у нее порядочно после всего происшедшего перемешалось, и этот вопрос пришел ей на разум, только когда над лесом аршина уж на два солнце стояло и они с Мишуткой от села Говейнова, должно быть, были далеко…

- Мишутк, - спохватилась вдруг Секлетинья, - куда мы идем?.. Да слушай ты… целковый цел у тебя?

Мишутка чуть не оступился при этом вопросе в колдобину на дороге: шел он за Секлетиньей как сонный и, видимо, о чем думал своем, не замечая дороги; поглядел он исподлобья на крестную мать и сначала ничего не ответил…

- Ужели потерял?.. Оставил?.. Давай же вернемся!..

- Он беспропадный, хреснушка… потеряю, не страсть какая беда: возвернется.

- У тебя? - задохнулась и снова забыла про дорогу Секлетинья. - А ну, покажи?

- А на что тебе, хреснушка? - удивился Мишутка.

- Да так, - воровато заморгала глазами Секлетинья, - так, поглядеть!.. Погляжу, несь не сглажу!

- Да чего на него зря-то глядеть… денежка не зеркало, в нее себя не увидишь!

- Дай, пострелыш, взглянуть! - вскрикнула Секлетинья.

- Да ты же видала! - вскрикнул за ней Мишутка.

- Дашь, гаденыш… аль нет? - схватила Секлетинья Мишутку за ворот. -Дашь?

- Хреснушка… что ты… что ты?! - заплакал Мишутка, ежась и вырываясь из крепких Секлетиньиных рук.

- Давай сюда целковый, а то… задушу! - хрипнула Секлетинья, еще больнее сдавивши ворот Мишуткиного зипунишка.

- Ка-ра-у…у-ул! - что есть силы закричал мальчонка, и по лесу покатилось отовсюду, забирая и в чащу и, видно, выкатываясь куда-то на полевые просторы, несмотря что зимний воздух не особо крикливый: -Караул… караул… ка-ра-у…у…ул!