Встретится первый мужик, и не узнаешь, подумаешь: нищий.
Нечем ему и незачем класть на прорехи заплаты.
Тут и полезет купец за кошелем для подаянья, кивнет Разумею, чтобы ехал потише, но кибитка и сама скоро станет посредине дороги: со всех сторон, услышавши ямщичьи звонки, бегут и ползут на карачках и ковыляют на костылях такие же оборванцы, у которых не заметишь ни мужичьей стати, ни мужичьей осанки, понурят кони взмыленные гривы перед этим нищим потоком, а мальчишки в грязных, вонючих отрепьях, в которых смотрит непомытое, покрытое струпьями и насекомыми тело, облепят кибитку, залезут на козлы и под дугу даже набьются, хватаясь за колокольцы, несмотря что Разумей машет на них изо всей силы кнутом; а впереди лошадей, напересек дороги встанут полукругом испытанные в слепецких песнях старики и старухи с поводырями, уставивши в проезжих выжженные в кои-то поры лунным камнем глаза, и плаксивыми голосами, словно идут они или вышли из ада, затянут "Лазаря", свою любимую песню, или причту про блудного сына, - и уж ни кнутом, ни самим громом ямщицкого матерка их тогда с дороги не сдвинешь, разве только сердобольный купец, увидя такую картину впервые, вывалит без остатка медяки из кошеля на дорогу, чтобы вся эта нищая братия, не жалея лохмотьев, цапаясь и отбивая добычу, понося последним словом друг друга, бросилась нашарап их подбирать, очистивши сбоку дорогу…
Рванут тогда испуганные, кажется, такой нищетой и убогостью стройные Разумеевы кони, и по бокам кибитки из-за углов, обмазанных глиной, долго еще будут провожать тройку невыразимым укором прорезанные кровяными жилками с вывороченными веками бельмы безногих калек, которых вывозят к монастырю летом в тележках, а по зимам в салазках только в самые большие праздники и торжества, когда съезжаются особо именитые и богатые богомольцы, не подающие таким меньше полтины, - по сторонам кибитки замашут нетопыриные крылья рубищ босоногих мальчишек, отбитых от кучи, и то ли ветер вдруг завоет волчьим голосом, то ли сзади кибитки вдогонку купцу запоют слепцы хвалу милостыне - все завертится в глазах и перепутается в воображенье, и с гулким топотом коней о дорогу смешается недужливое причитанье, способное вывернуть душу и несердобольного человека:
- Дяиньки… дяди… подайте Христа ради!
Но тут и седок заколотит кулаками в бока ямщику, да и сам Разумей во весь рост привстанет на облучке, размахивая без стесненья и на коней, и во все стороны на попрошаек, не получивших в свалке гроша, поднимется едучая пыль от колес, оседая густой пеленой на не закрытые никаким деревцем окна, которые смотрят перед собою в чахлую травку и как будто тоже разглядывают в ней брошенный грошик… закроет купец глаза фуляровым платком с фамильною буквой, как будто отирая пот с запаренных щек, замашет купчиха руками, пока не вынесут за ворота взмыленные кони, задев за них дугой на скаку, и сразу за воротами до самой обительской рощи развернется тогда во всей дикости и невыразимой печали слепецкий пустырь: ни озимое нигде не прозолотится расшитой праздничной ризой, не прозеленеют зеленым сарафаном веселые яровые хлеба, торчит один белоус, посеянный бесом, натыканный мужичьим лихом несъедобный костырь, пялится пырь-трава у дороги, да в давно запущенных бороздах сидит там и тут, как колдун на корточках, низкорослый бредняк, и, словно хмурая ведьма варит проклятое варево, в туманных лощинках распустила подолы можжуха!
А если где и встретится пашня, так и немужицкому глазу заметно, что не руками и не вовремя она вспахана и заборонена и что зерно в нее не посеяно, а похоронено…
- Что это за селенье такое? - спросит удивленный купец, когда немного отъедут.
- Село Скудилище, ваше степенство! - последует хмурый ответ.
- Да что же тут, недород? - поинтересуется и купчиха.
- Недород не недород, а… уж такой народ! - хмыльнет Разумей.
- Ну, это ты, Разумей, видно, говорить правды не хочешь.
- Сущая правда, барынька, как перед богом!
- Смеешься все, Разумей!
- На чужую беду смеется только убогий!
- Нехорошо на таких нищих смеяться!
- Да это не нищие, ваше степенство, - загнет Разумей, - а… рысаки!
- Опять, Разумей, скалишь зубы?..
- Нет, уж тут не до смеху, - вздохнет и Разумей, обернувшись, -прозванье такое: мужики после барыни Рысачихи… остались с осподского права: век доживают!
И с этим ответом хлестнет Разумей под пахи лошадей, кони взметнутся сразу на все четыре ноги, и будто еще дальше раздвинется на быстрой езде неоглядимый пустырь, хлынет тогда с него на заезжих людей такая печаль, которая ни с чем не сравнится, незаметно проберется она в какую хочешь черствую душу, и даже каменное сердце от этой печали защемит… особенно если выдастся в дороге непогожий денек, и вдали большой стаей, как над мертвецом, кружат с жутким криком вороны и галки, и дождик висит над полем, словно дерюжка, и высоко над головой, как улетающая душа, откликается тонким голоском невидимый для глаза кроншнеп…
Грузно вздохнет купец, скрестивши руки на брюхе и переложив в грудной из бокового кармана кошель, зевнет купчиха, перекрестивши толстый зевок, а городская нежная барышня, слабая сердцем купецкая дочь, привыкшая уже к обращенью, закроется кисейным рукавом и спрячет глаза за широкую отцовскую спину.
- Скоро, Разумей, монастырь будет? - спросит равнодушно купец.
- Да верстов еще с пяток, а то и поболе!
- Подхлестни-ка, друг, лошадей!
Прорежется дальний лес сквозь полевые туманы, уставивши в небо острые пики на вырубках, зеленые щиты по опушкам, поднимется месяц и, словно близкий родственник, склонится к мертвому полю…
Вот она, старина!
Лихо наше мужичье!
Тоже не поверите, может, теперь?!
ИВАШКА
В таком деле врать нечего много, ну, а вот если нужно рассказывать правду, так всю ее никогда до конца не расскажешь!
Правда наша мужичья как в полночь высокий месяц над головой, светел он и лучист и, кажется, вот совсем висит тут за крышей, а рукой не достанешь и только, чем больше глядишь на него, тем крепче слипаются веки, в глазах переходят предметы с места на место и ежечасно меняют лицо!
Ох, месяц ты, месяц, древний наш чародей!
Необозримы синие глубины и просторы, в которые выходишь ты на редкие ночные разгулки, и сколь же нерушима печаль, в которой от века пребывают залитые призрачным светом поля… претворяешь ты серую, скучную и часто нестерпимую быль в воздушную легкую сказку, похожую на сновиденье, в котором и самое злобное сердце получает светлый дар забывчивости и простоты, легкость освобожденной души, какая бывает у человека в конце прощеного дня.
Нет этой сказке начала и, должно быть, никогда не будет конца!
Кто у нас помнит теперь Рысачиху?..
Пожалуй, никто!
Одни старики, да и то с-на десято в пято!
А другой народ от праведной злобы выглодал бы своими зубами землю на этом месте, которую попирал такой человек!
А тут сколько времени - и не в мочи и не в силе! - а выносили!
Ну, а если все-таки время пришло, так что же мудреного в том, что под горячую руку подчас не по месту загоняли осиновый кол?!
*****
Совсем еще недавно, всего, может, года за четыре до немецкой войны, перестали в наших местах называть милостыню Рысачихиным оброком!
Потому что к этому времени вообще стали мало подавать нищему человеку, да и нищих таких уж не стало, какие были в Рысачихино время, если слепец, так и то не настоящий, а непременно с подделкой, сделано что-нибудь нарочно с глазами, мазали какой-то мазью, а иные и просто куриным пометом.
В то же время нищие были, можно сказать, на совесть, действительно рука не подымется отмахнуть его от окна: Рысачихин оброк!
Да, придумала же баба - не дура!
Хотя придумать такое дело не надо большого ума, надо только по-нечеловечьему жестокое сердце, на которое никогда словно солнце не грело и не смотрела с неба доброго часа звезда, к тому же если поверить преданьям про Рысачиху, которые теперь мало кто помнит, так и не она вовсе открыла секрет, а надоумил ее некий блаженный мужичишка Иван Недотяпа, которого в селе Скудилище одни считали просто дурачком, а другие хоть и убогим, но замысловатым и очень себе на уме!
