Плюнула Секлетинья мужикам под ноги и чертыхнулась.
- А ты не кори, а дело говори!
Но Секлетинья, должно быть, и сама тогда почуяла еще со свежей дороги под живой памятью о встрече с Михайлой, что не пройдет ей задаром такая тайна, как потом, впрочем, и вышло, фукнула она ежихой на мужиков и от греха отошла за печку, мужики постояли и ни с чем скоро хлопнули дверью.
- Пусть… пускай ее, - решил за всех Семен Родионыч, - язык развяжет, сама все расскажет! Не может быть, чтобы столько время пропадала и ничего не узнала! Не таковская баба!
*****
Прокраснели из конца в конец по Чертухину на снегу нагольные полушубки, спрятались за сугробами заячьи шапки, и к Секлетиньиным окнам побежала с поля поземка, спустилась к церкви с неба заря - красная птица, и на всех крылечках загорелись снежинки, как новенькие гривны и пятиалтынники, которые хорошо всякому иметь наяву, ну, а если приснятся, грехом, так непременно уж к горю и слезам!
Эх, зима наша матушка зимская!
Тепла у тебя дубленая шуба из белой овечки, лежит пола от нее до самого моря, на котором стоит бесплатежное царство, и сколь же дорого стоят у тебя звездные бусы на шее!
Жемчужна и бисерна кика, которой в морозные ночи украшаешь ты каждое деревце, кажинный кусточек, пляшешь ты округ, не жалея белых подолов, по бескрайнему полю вместе с косматой ведьмой, с метелью, свистишь, как разбойник, бураком на дороге в лесу!
Легко ли тогда через улицу добраться к соседу, не лучше ли грезить, лежа на печке, и в нескончаемой думе гулять с молодухой под ручку по берегу теплого моря, которое во много раз прекрасней в мужичьей песне и сказке, чем наяву, бродить от нечего делать по тому самому царству, в котором печеные хлебы растут на березах, всего, всего вдоволь по горло, и соленого и пареного, для мужика и для барина, где ни денег не надо копить, ни печку топить, ни поборов платить, знай себе получай с казны на гулянье.
Эх, зима-зимская, сторона хивинская, лес с опушкою да сума с клюшкою!
*****
Оттого и любили в старину, когда для мужика были только трактиры да церкви, не только парни и девки, а и бабы и мужики - посиделки!
Нанималась в складчину на всю зиму самая просторная изба, и как только лен по домам перетреплют, так уж прясть собирались по вечерам на поседки.
По лавкам рассаживались с веретенами бабы, в красном углу садились девки и парни, а мужики жались по уголкам да залезали куда-нибудь на полати; отсюда потом на луга и в лесную чащобу, когда солнце на другой бок после зимы повернется, разливались наши старинные песни, которых теперь уже не помнят, а если и вспомнит кто, так мало кому интересно.
Однажды в ту самую зиму, о которой у нас теперь разговор, сидели чертухинцы на посиделках, и что-то ни песня не клеилась, ни разговор не заводился; звенели только быстрые веретена да за печкой заходился сверчок…
- Где-то мой теперь хрестничек… Мишутха? - как бы нечаянно вдруг зевнула Секлетинья, меняя мочку на гребне.
Бабы задержали пряжу в руках и уставились в рот Секлетинье.
- Известно дело - стреляет! - отозвался кто-то с полатей.
- Да нет… уж пожалуй, что нет, - качнула головой Секлетинья, -помните, бабы, Марьины бусы?..
- Ну, как же, Склетинья, не помнить, уж и бусы как слезинка к слезинке!
- Вот все и вышло, как я тогда говорила, поглядела я тогда на Михайлу, плачет, а вижу, вижу, что на глазах у него вовсе не слезы… целый тогда целковый давал, прими, говорит, только младенца!
- Ну? - вытянулись бабы и мужики.
- Да дура, два раза дура, тогда никому ничего не сказала!
- Уж не его ли попу Федоту отдали за требу?..
- Что поп Федот! - отставила Секлетинья гребень к сторонке и поджала подбородок сухими вдовьими кулачками. - Не поп, а ворона! Я этот целковик, дивное, бабы, дело, потом не раз у Мишонки видала!
- Да ну?.. - уставились бабы.
- Как-то он у меня парился в печке, гляжу, у него, пострела, целковик этот и болтается с крестом на тесемке… Откуда, говорю, постреленок, у тебя этаки деньги?.. Не говори, говорит, хрестнушка, Христа ради, я, говорит, его у попа Федота прошлой весной под окошком нашел!
- И верно, что ворона! - всполохнулись бабы.
- Вижу, говорит, провернута дырка, я, говорит, и продел его ради памяти к кресту: а может, говорит, сгодится?..
- Ишь ты, ведь хитрый какой уродился!.. А поп Федот сдура клепал на попадью… что же это ты, Склетиньюшка, тогда попу не сказала?..
- А вы бы сказали?.. Молчите уж лучше!.. Вышло так, что и поп проворонил, проморгали не хуже и мы… а самое главное - я: дура… два раза дура!
- Э, Склетинья, полно, кума! - зевнул Семен Родионыч. - Рупь не деньги.
- Хорошо, кум, у тебя в навозе зарыта кадушка, а только таких денег у тебя, поди, нету: это такой целковик - хватило бы повек!
- Тоись как это, кума, такое выходит? - озадачился Семен Родионыч.
- И очень просто: что тут теперь говорить?.. Одно слово: дура! Два раза дура! Ну, да и вы тоже со мной дураки! С таким целковиком не толь мне, вдовой, одной, а и всему обчеству можно было бы жить и жить, как в гостях гоститься, никакой беды бы не знали!
- Ишь, как замычала, - перемигнулся Семен Родионыч с мужиками, -недаром долго молчала!
- Ох, кум, была бы я теперь дворянка, если бы не срахнули меня тогда с разума Марьины бусы!
- А дворянки-то, говорят, едят одни баранки, - засмеялись мужики.
- Смеху, мужики, нет никакого: этот целковик мне тогда сам Михайла с руками отдавал: прими, говорит, Склетинья, младенца! Да по дурости отказалась!
- Чего ты, Склетиньюшка, так причитаешь: расскажи по ряду, а то мы слушаем, а не понимаем! - Бабы даже веретена бросили, а девки отсели от парней и разинули рты.
- Ох, - вздохнула Секлетинья, - ох, бабы, целковик-то был не простой!
- Да ты постой, в самом деле, - не удержался тут Семен Родионыч и раздвинул перед собой мужиков, подсаживаясь к Секлетинье поближе, - рупь и рупь! Вся и разница: дырка!
- А царь, кум, какой на ем отпечатан? - взметнулась вся Секлетинья.
- Какой там царь, кума? Ври, да не завирайся: от царя даже плешки не было видно! Ни с орла, ни с решки! Я ведь этот рупь тоже помню, своими глазами вот так разглядывал на огонь…
- Откуда же это такое? - недоверчиво к нему повернулась Секлетинья.
- Да так вот, в незадоль до ихнего ухода прибежал ко мне Мишутка, сует мне целковый. А я только с базара приехал, был малость под мухой, говорит чертенок: дяденька Семен, разменяй нам целковик, какой-то купец, говорит, на дороге батюшке подал, да нам не к прилику держать при себе крупные деньги! Ну, я сдура и разменял, положил его в кошель, как сейчас помню, а наутро встал, перечел, наизнанку кошелек выворотил: нету! Подумал тогда, что выронил пьяный!
Мужики переглянулись, почесали в затылках, подвинулись, кто кому породнее, и из уха в ухо побежал у них шепоток:
- А что, сват, ведь у меня такая же ровным счетом история? А?..
- Молчи уж лучше, помалкивай в тряпочку! Известное дело - попали!
Секлетинья оглядела хитрым глазком мужиков и покачала на них головой:
- Вот то-то и дело у нас: тот кум - та кума, а ни у кого-о нет ума! Не разглядели: на рубле-то был отпечатан князь сего мира! Рублик-то был неразмедный[13]!
- Князь всего мира! - потупившись, повторили за ней мужики и еще ближе друг к дружке пожались.
- В просторечии сказать в одно слово - рогатый!
- Ну, Склетинья, - перекрестился Семен Родионыч, - коли так, садись, мужики, на чем стоите, коли так, Склетинья, рассказывай теперь по порядку!
Нечего делать, Секлетинья, тут же перекрестилась и повела, как скоро увидим, себе на большую беду, мудреный рассказ про свое богомолье.
