Таких, как я, не так уж много. Мы устремляемся к ближайшей березовой роще, но даже там не чувствуем себя в безопасности. Осколки снарядов срезают верхушки деревьев и дождем падают на землю. Многие из тех, кто уверовал в спасение, получают ранения.

В лесу множество блиндажей. Когда мы пробегаем мимо одного из них, какой-то унтер-офицер машет нам рукой. Забегаю внутрь и, отдышавшись, произношу молитву небесам: благодарю за дарованную мне победу над смертью.

Блиндажи находятся в превосходном состоянии. В них чисто и уютно, они профессионально сколочены из березовых бревен одинаковой длины. Их явно строили как долговременные сооружения. Но кто знает, сколько времени они простояли пустыми? Один из солдат уверяет, что их какое-то время занимала артиллерийская часть. По его словам, он своими глазами видел готовые артиллерийские позиции на берегах Дона.

Унтер-офицер предлагает мне сигарету. Лезу в левый нагрудный карман за зажигалкой и нащупываю кусок металла, деформированный пулей или осколком. Материя на груди порвана. Чувствую запах бензина, пропитавшего мундир. Вспоминаю об ударе в грудь, который я получил, мчась по склону холма. Зажигалка, которую в Сталинграде мне подарил штабс-ефрейтор Гралла, возможно, спасла мне жизнь. Интересно, что случилось с ним и остальными? Однако сейчас не время для воспоминаний, пора идти дальше. Какой-то солдат из числа тех, кто последним перешел Дон по льду, сообщает, что вражеская пехота с минометами скоро будет на этом берегу.

Нам их не остановить, у нас нет оружия. Унтер-офицер, давший мне закурить, где-то потерял свой автомат, а я единственный, у кого есть пистолет.

Он устремляется в лес, мы следуем за ним. Меня до сих пор не отпускает страх, охвативший все мое существо. Впереди начинают рваться мины, срезающие ветви деревьев и поливающие нас осколками. Сейчас нам здорово пригодились бы каски, но мы побросали их, потому что они мешали нам бежать.

Выйдя из леса, оказываемся в заснеженной степи. Ледяной ветер бросает нам в лица пригоршни колючего снега, наметает сугробы, которые растут прямо на глазах. Немного прихожу в себя. Пот на лице высыхает. Начинаю замерзать. То же самое происходит и с другими. Все поднимают воротники. Те, у кого сохранились пилотки, натягивают их ниже на уши.

Ищем укрытия от пронизывающего ветра в овраге, где натыкаемся еще на одну группу солдат из нашей части. Они выкопали несколько ям в снегу, чтобы укрыться от непогоды. В одной из них я, к своему великому удовольствию, нахожу моих друзей Вариаса и Громмеля. Оба благополучно перебрались по льду через Дон. Сейчас они отчаянно мерзнут. У Вариаса даже нет никакого головного убора. Громмель сидит рядом и дрожит от холода. Переохлаждение может оказаться смертельным, особенно если ты изнурен постоянным голодом. Нигде не видно ни дома, ни сарая, в котором можно было бы найти убежище от ледяного ветра и мороза. Поэтому нужно не сидеть в снегу, а идти вперед и искать своих. Но где сейчас наши товарищи? Неужели ушли так далеко на юг, что нам уже никак не догнать их? Идти навстречу ветру не особенно приятно, однако движение все-таки помогает немного согреться.

Раненые не могут идти дальше. Забираемся в ближайший овраг и выкапываем ямы в снегу. Но если сидеть в них слишком долго, то можно замерзнуть насмерть, поэтому силой заставляю себя время от времени вставать и бегать, чтобы согреться.

14 декабря. Рано утром нас выгоняет из оврага мощный артобстрел противника — нас заметили и решили выкурить из укрытия минометами. Бросаемся врассыпную. Лица сечет снежная крупа, тающая на наших небритых щеках и тут же превращающаяся в ледяные сосульки. Перегруппировываемся и слышим, что стрельба раздается справа от нас. Неожиданно натыкаемся на отряд немецких солдат. Они кричат, что их преследуют русские. Присоединяемся к ним и бежим вместе. У себя за спиной слышим пулеметные очереди и винтовочные выстрелы. Какой-то солдат оборачивается и кричит как безумный. Он держит винтовку перед собой и стреляет во врага, но, сделав пару шагов, падает в снег, сраженный неприятельской пулей. Еще один проиграл в этой битве.

Бежим дальше. Перестрелка у нас за спиной усиливается. До нас доносятся победные крики красноармейцев. Их громкое «ура» звучит уже совсем рядом, заставляя нас ускорить бег. Неожиданно пред нами возникают три немецких самоходки: Они ждут, когда мы пробежим мимо них, и только после этого открывают огонь по наступающему неприятелю. Крики и стрельба позади нас на какое-то короткое время затихают. Самоходки медленно продвигаются вперед и ведут огонь с максимальной скоростью. Мы неожиданно оказываемся в самой гуще контрнаступления, призванного отбросить противника назад. Удастся ли нам одержать победу?

После контрнаступления мы присоединяемся к этой боевой группе и возвращаемся вместе с ней на место, откуда она начала атаку. Ее командир, лейтенант, решает включить нас — примерно тридцать человек — в состав своего подразделения. Его подчиненные занимают территорию ближайшего колхоза и расположились в нескольких сельскохозяйственных постройках. Несмотря на то, что мы впервые за два последние дня получаем еду, я все равно отвратительно себя чувствую. Неужели мне так плохо из-за того, что я трус и боюсь смерти? Но что еще можно ожидать от солдата, который только что вырвался из настоящего ада и которому хочется только покоя? Точно так же, как и я, видимо, чувствуют себя и другие солдаты. Нужно ли считать гибель боевых товарищей неизбежностью и быть готовым воевать дальше? Конечно, я снова пойду в бой, если мы начнем новое наступление и у нас будет шанс одержать победу над противником. Но пока что мы еще не отошли от событий последних часов, и страх еще не до конца отпустил нас. Разве это трусость, когда у тебя в руках нет оружия и тебе нечем защитить себя?

Толпа, к которой мы, трое, присоединились, не сделала ничего — бог свидетель — для того, чтобы упрочить наш боевой дух. Это такие же отбившиеся от своих частей солдаты вроде тех, что наткнулись на нас возле Рычова, однако их боевой дух настолько низок, что нам почти постоянно приходится выслушивать их бесконечные разговоры о том, как им удалось вырваться из кровавой бани, устроенной советскими войсками. До нас также дошли слухи о том, как командирам приходилось силой, под угрозой оружия, заставлять их повиноваться приказам. Они разбегались сразу, как только слышали приближение противника, еще даже не видя его. Имели место и случаи так называемых «самострелов». Делается это так — люди стреляют в себя, допустим, в руку или ногу, через буханку хлеба, чтобы не оставалось следов порохового ожога. Когда об этом узнавало начальство, виновных подвергали суду трибунала, который обычно заканчивался расстрелом.

Одного обер-ефрейтора тоже отправят в трибунал, потому что его подозревают в том, что намеренно отморозил себе ноги. Прежде чем его принесли в медпункт, он сказал, что после наступления противника спасся лишь потому, что притворился мертвым. Чтобы враг не обнаружил его, он провел целую ночь в сугробе. Когда на следующее утро его нашла другая наша боевая группа во время контрнаступления, его ноги превратились в две ледышки. Ему здорово повезло, что в этой группе его никто не знал.

В новой части нам дали по винтовке с запасом патронов. Кроме того, я получил уже кем-то надеванный и когда-то белый маскировочный халат. Касок мы больше не носим. Несколько домов, в которых мы разместились, забиты до предела. Наш взвод отвели в полуразрушенный сарай, внутри которого свободно гуляет ветер. Мы кое-как забили пробоины в стенах. Спать можно лишь на охапках гнилого сена. Место неуютное, но это лучше, чем ночевать в открытой степи на ледяном ветру. Утром нам выдают горячую жидкость, которую пытаются выдать за кофе. Радуемся и этому.

15 декабря. Мое настроение почти на нуле. Мы узнаем, что нас покинула группа солдат, уехавших куда-то на грузовике. Остаемся с тремя самоходками и двумя грузовыми машинами. Говорят, что уехавшие были так называемыми «штрафниками», наказанными за какие-то служебные провинности. Как все-таки быстро распространяются слухи!