— Они снова наступают! — кричит Вейхерт, подавая очередную ленту с патронами.

Я испытываю необычное чувство, стреляя во врага, одетого в немецкую форму. Мне кажется, будто я расстреливаю предателей. Русские пытаются смять нас второй и третьей волной наступления, однако это им не удается, потому что наши саперы ведут по ним огонь с фланга.

Впереди валяется множество мертвых тел, которые медленно остывают на морозе. Их постепенно заносит падающим с неба снегом. Слышим стоны раненых, их мольбу о помощи. На ногах у некоторых мертвецов валенки немецкого производства, каких нам самим отчаянно не хватает. Когда появляется такая возможность, мы снимаем их с окоченевших ног убитых солдат. Летом мне казалось, что мои сапоги велики мне, но теперь они спасают меня. Я натягиваю вторую пару носков и обматываю ноги газетами и тем самым избегаю обморожения. Такие случаи еще в начале зимы были довольно часты, и некоторые солдаты из-за этого лишились больших пальцев ног. Пару дней назад мы получили партию бесхитростного вида галош из соломы, которые Свина назвал «соломенными горшками». Хотя ходить в них неудобно, они все-таки немного спасают нас от холода во время нахождения в окопах.

Вейхерт и несколько других солдат покопались в вещевых мешках убитых русских в надежде найти хотя бы какую-нибудь еду. Вчера вечером нам раздали лишь по несколько галет и немного остывшего чая. Вейхерт сильнее других страдает от голода. Он находит черный русский хлеб и кусок копченого сала, последнее явно попало к противнику из немецких запасов. Свина приносит мне кисет с махоркой — он заметил, как я все утро выворачивал карманы в поисках хотя бы маленькой щепотки табака для моей трубки.

Сегодня ночью мы снова выставляем передовые посты. Когда в три часа утра Громмель будит меня, мне очень не хочется выходить из нашего теплого уютного блиндажа. Снаружи холодно и туманно. Все вокруг усеяно изморозью. Пулемет, накрытый куском брезента, весь белый. Кажется, будто он утратил свою прежнюю форму. Сзади, над холмом, взлетает в воздух ракета. Видимость улучшается. Впереди, в низине, туман еще гуще, чем возле блиндажа. Здесь даже вытянутой руки не видно. Вслед за Свиной ныряю в туманную дымку. Снег скрипит под ногами. Стараемся идти след в след. Неожиданно раздается приглушенный голос, требующий назвать пароль.

— «Железная дорога»! — громким шепотом отвечаю я.

— Проходи!

Голос кажется мне знакомым, но я не знаю, откуда он исходит.

— Мы справа от тебя, в окопе, — добавляет голос.

В следующую секунду передо мной возникает какая-то фигура. Рядом с ней из окопа появляется вторая. Чертов туман! Если бы они не окликнули нас, то мы наступили бы на них.

Нам сообщают, что на наших позициях все спокойно. Как только часовых снова окутывает туман, Свина прыгает в окоп. Пытаюсь сориентироваться. Я всего в нескольких шагах от Свины, но не слышу и не вижу его, лишь приблизительно представляю себе, где он. Чертов туман! Спотыкаюсь о мертвое тело и понимаю, что зашел слишком далеко вперед. Пригибаюсь к земле. Мне кажется, будто я слышу чьи-то шаги по скрипучему снегу. Натыкаюсь еще на несколько трупов. Начинаю сожалеть о том, что отстал от Свины. Позвать его я не могу, потому что он не услышит меня. Снова слышу скрип снега, затем до моего слуха доносятся приглушенные голоса. Русские! Спокойно, приказываю я себе. Мои нервы натянуты до предела. Похоже, что русские совсем рядом. Они тоже плохо видят в тумане и окликают друг друга. Медленно отступаю назад и едва не наступаю на голову ползущему Свине. Ему, должно быть, совсем несладко — он ничего не слышит и ничего не видит в густом тумане. Жестом показываю ему, что впереди что-то происходит. Забавно, что Свина рупором прикладывает ладонь к уху, чтобы лучше понять меня. Ползем обратно и сообщаем товарищам, что русские где-то рядом.

Ждем. Наконец слышим голоса более отчетливо. Деринг выпускает ракету. Она освещает небольшой участок окружающего пространства, которое кажется призрачным. Становятся видны какие-то фигуры, которые на мгновение замирают на месте. В следующую секунду они рассыпаются в разные стороны. Часть из них бросается на землю. Стреляем в темноту. Русские что-то кричат друг другу. Раздается какой-то лязг, который, впрочем, тут же смолкает. В небо взлетает вторая, а затем третья ракета. На снегу лежат всего пять человек, остальные исчезли.

Приходим к выводу, что это русская разведгруппа или солдаты, отбившиеся от своей части. Это всего лишь небольшой отряд. Мы несколько раз стреляем в туман. В свете трассирующих пуль вижу, как две фигуры вскакивают и убегают прочь. Сраженный пулей, один из беглецов падает на снег. Три человека все так же лежат. С нашей стороны слышится фраза по-русски. Должно быть, это один из русских добровольцев из числа тех, что помогают нам. Ему отвечают по-русски, и вскоре три человека встают, подняв руки.

Оказывается, что из трех пленных двое — женщины, которых мы называем партизанками. Говорят, что они даже более фанатичны, чем солдаты регулярной Красной Армии. Они признаются, что заблудились в тумане. Всего в их отряде было пятнадцать солдат. Мы также выясняем, что позиции советских войск каждый день укрепляются в численном отношении.

2 декабря. Густой утренний туман рассеивается. В направлении железнодорожной станции Чир значительно усилилась активность вражеских войск. Иду по траншее к стрелковой ячейке Мейнхарда. Он о чем-то разговаривает с Дерингом, который рассматривает вражеские позиции в полевой бинокль.

— Деринг полагает, что русские готовятся к наступлению, — поясняет Мейнхард. — У них много машин и танков. Они, по всей видимости, подвозят на грузовиках пополнение.

Мейнхард раздражен тем, что противник смело и спокойно накапливает силы на нашем участке фронта.

— Эти свиньи прекрасно знают, что у нас нет артиллерии, иначе они не осмелились бы так открыто готовиться к наступлению, — ворчит он.

Мы еще один час наблюдаем за действиями врага. Становится ясно, что основная часть формирования Красной Армии отправляется на юго-восток, к Верхне-Чирской. Еще одна боевая группа противника, предположительно, намерена захватить мост через Дон. Если красноармейцы займут мост, то окажутся у нас в тылу, и мы попадем в окружение. Судя по всему, наступление русской пехоты будет поддержано танками. Три бронемашины уже приближаются к нам, двигаясь вдоль железнодорожного полотна.

Неожиданно слышим в воздухе гул авиационных двигателей.

— Это наши «штуки»! — возбужденно кричит кто-то. Напряжение мгновенно отпускает нас, мы радуемся, как дети, только что развернувшие пакет с подарком. Значит, связь с Верховным командованием все-таки есть! Неужели помощь, наконец, придет к нам с южного берега Дона? Лишь позднее я понимаю, что на самом деле никакой связи нет: пилоты просто поняли, что происходит у нас, и повели себя соответствующим образом. Спустя какое-то время в небе снова появляются «штуки», но они ничем не помогают нам. Тем не менее каждое их новое появление вызывает у нас радость, мы возбужденно машем руками, приветствуя наших летчиков. Пусть на короткое время, но они все равно поднимают наш дух.

Сначала мы видим три «штуки», затем еще три. Их атака на расположенные впереди позиции противника превращается в захватывающее зрелище. Даже у нас, не участвующих в нем, по спине пробегает холодок. На обтекателе двигателя бомбардировщика нарисована жуткая акулья пасть, она может показаться противнику грозным предупреждением и напоминанием о грядущей катастрофе. Самолет сначала опрокидывается на бок, затем, сопровождаемый воем сирен, который с каждой секундой делается все громче и громче, устремляется к своей цели. Сбросив бомбы, самолеты взмывают ввысь, после чего делают новый заход на очередную цель. Психологическое воздействие на беззащитных жертв, несомненно, велико. Тем, кто внизу, наверное, кажется, что сверху на них обрушивается ад.

Через несколько минут в чистое небо поднимаются облака черного дыма. Мы замечаем, что советские танки начинают двигаться зигзагом, чтобы не стать жертвой пикирующих бомбардировщиков. У них нет никаких шансов на спасение, потому что «штуки» раз за разом сбрасывают на них свой смертоносный груз.