Ведем огонь изо всех стрелковых ячеек, однако наш пулемет почему-то молчит. В чем дело? Я настолько сосредоточил свое внимание на русских, что на время забыл о Петче. Почему он не стреляет? Лента с патронами на месте, с самим пулеметом тоже все в порядке. Слышу голос Деринга:
— Что случилось, Петч? Почему не стреляешь?
Да, почему он не стреляет, хотел бы я знать? После моего выстрела из винтовки и пулеметной очереди Мейнхарда на землю падают несколько врагов, однако основная масса наступающих все так же неумолимо надвигается на нас. Я пребываю в полном смятении, каждую клеточку моего тела охватывает страх. Почему Петч двумя руками вцепился в ствол пулемета вместо того, чтобы нажимать на гашетку? Все его тело трясется, как при лихорадке, ствол пулемета ходит ходуном, бесцельно дергается то вправо, то влево. Так вот в чем дело! У него просто сдали нервы, и он не может заставить себя стрелять! Что же мне делать? Я не могу просто так взять и оттолкнуть его и самому занять его место. Я по-прежнему с уважением отношусь к нему, как к старшему по званию. Но ведь теперь каждая секунда на вес золота!
Наконец раздается пулеметная очередь. Каждая третья пуля — зажигательная. Над головами атакующих пролетает пучок света, быстро исчезающий в туманной дымке. Вторая очередь также прицелена плохо и устремляется еще выше, в облака. Теперь русские наверняка заметили то место, где находится наш пулемет. Пули противника свистят над моей головой и впиваются где-то сзади, в опасной близости от нас. Петч неожиданно вскрикивает, затем прижимает руки к окровавленному уху и падает на дно траншеи. К нему тут же склоняется Зейдель — видимо, осматривает рану.
Чувствую, что теперь все зависит только от меня. Это мой шанс! Быстро ложусь за пулемет, тщательно прицеливаюсь и стреляю короткими очередями так, как меня когда-то учили. Целюсь прямо в самую гущу наступающего противника. Рядом со мной лежит Громмель, он подает мне ленту с патронами. Пули попадают в цель, и несколько фигур в темных шинелях падают на землю. Движущаяся вперед безликая масса на мгновение замирает, потом, пригнувшись, продолжает упрямо наступать прямо на нас.
Действую бессознательно. Все мысли куда-то улетучились. Вижу только наступающих вражеских солдат. Снова стреляю. Испытываю только страх, страх перед смертоносной массой противника, неумолимо надвигающейся на нас. Враг хочет убить и меня, и тех, кто находится рядом со мной. Я даже не чувствую боли в руке, которой прикоснулся к раскаленному металлу, когда менял заклинивший ствол пулемета на новый.
Это настоящее безумие! Мы стреляем из четырех пулеметов и по меньшей мере восьмидесяти винтовок из безопасных, надежных укрытий в наступающую орду неприятеля. Наши пулеметные очереди понемногу сокращают ее ряды. На землю постоянно летят тела убитых и раненых. Из-за тумана мы видим не всех наступающих. Русские все ближе и ближе. Теперь мы отчетливо видим их пригнувшиеся фигуры с винтовками и автоматами Калашникова в руках. Неожиданно замолкают два наших пулемета на правом фланге. Масса противника немедленно устремляется туда, там их встречает лишь огонь винтовок. Мы с Мейнхардом переводим ствол пулемета на них и стреляем короткими очередями. К нашему удивлению, противника, обрушившегося на правый фланг, встречает огонь 20-мм зенитных орудий. Гулкие разрывы снарядов похожи на монотонную низкую барабанную дробь. Мы видим, как снаряды из всех четырех стволов попадают в самую гущу русских войск. Два наших пулемета на правом фланге снова начинают стрелять. Их молчание, по всей видимости, было намеренным.
Пулеметные очереди косят вражеских солдат. Когда пулемет перестает стрелять, над полем боя повисает тишина. Слышны крики и команды на русском языке. Делаю глубокий вдох. Первый бой произвел на меня неизгладимое впечатление. Чувствую, как ко мне снова возвращаются мысли, — понимаю, что до этого вел себя бездумно, как автомат. Поднимаю голову и выглядываю из окопа. Всматриваюсь в происходящее. Заснеженное поле передо мной усеяно бесчисленными бурыми комочками. Меня поражает убойная сила пулемета. Никогда не представлял себе, каким эффективным может быть это оружие.
На передовой временное затишье. Я наивно думаю о том, что все наступающие или убиты, или ранены. Как только я приподнимаюсь над бруствером, чтобы лучше разглядеть поле боя, начинает стрелять русский пулемет. Пули свистят у меня над головой. Затем оживает второй пулемет противника. Через секунду слышу хорошо знакомый звук — в бой вступают советские минометы.
— Минометы! — раздается чей-то крик. Некоторое время спустя этот кто-то добавляет: — Деринг и Марковиц ранены. Нам нужен врач! Врача сюда!
Другой голос отвечает, что за врачом уже послали.
Позднее я узнаю, что ефрейтору Марковицу, который раньше был шофером нашего эскадрона, прострелили плечо. Его нужно вывезти в тыл. Унтер-офицер Деринг получил более легкое ранение — пулей ему задело щеку. Он просит оставить его на передовой. Петч лишился правого уха. С радостью узнаем о том, что его отвезли обратно в деревню.
Минометный обстрел усиливается настолько, что мы не осмеливаемся даже высунуться из окопов. Однако вскоре до моего слуха доносятся знакомые чавкающие звуки наших минометов — на помощь нам приходят саперы, которые открывают ответный огонь. Мины взлетают высоко в воздух и взрываются далеко впереди, где предположительно находится противник, скрытый завесой тумана. Осторожно выглядываю из окопа и не могу поверить своим глазам. Многие из коричневых комочков, валявшихся в поле, которых я считал убитыми, неожиданно ожили и отступают под прикрытием огня своих пулеметов и минометов.
Вариас тоже понял это и кричит из соседней стрелковой ячейки:
— Эй, русские уходят!
Наши мины разрываются в гуще отступающих русских войск. Пулеметы пока молчат — либо цель слишком далеко, либо экономят боеприпасы. Русские быстро скрываются в тумане.
Я только что набил табаком трубку и собрался покурить, когда поступает приказ пойти в контратаку. Мы должны расчистить место перед нашими позициями и по возможности отогнать врага как можно дальше. Прежде чем выскочить из окопа и забросить на плечо пулемет, успеваю чиркнуть спичкой и сделать пару затяжек. Обычно вкус табака кажется мне не слишком приятным, но на этот раз чувствую себя так, будто мне прибавилось сил. Бежим, не встречая особого сопротивления врага. В нас стреляют редко, лишь время от времени. Мы отстреливаемся и медленно продвигаемся вперед.
Выясняется, что, отступая, русские забрали с собой раненых. Впервые вижу тела мертвых врагов. Они лежат на снегу там, где их застала пуля. Лужицы красной дымящейся крови медленно замерзают.
К горлу подступает тошнота, боюсь, что меня сейчас вывернет наизнанку. Не могу заставить себя смотреть на белые лица мертвых. Никогда еще я не видел безжизненные тела людей так близко. В молодости стараешься отогнать от себя мысли о неизбежной смерти, однако здесь и сейчас не думать об этом невозможно. Эти люди — наши враги, но они ничем не отличаются от нас, такие же создания из плоти и крови. На их месте легко мог бы оказаться и я.
Смотрю на Громмеля, который несет два ящика с патронами. Он бледен как мел и смотрит только на меня, старательно отводя глаза от лежащих на земле трупов. Остальные ведут себя так же. Кюппер, Вильке и я приближаемся к мертвому солдату, у которого осталась только половина головы — вторая, видимо, оторвана взрывом снаряда. Вильке, как и я, отворачивается, а Кюппер изо всех сил старается сдержать рвоту. У нас, новобранцев, впервые увиденное мертвое тело вызывает смятение, страх и беспомощность. Хотя, возможно, среди нас есть парни с более крепкими нервами и сильным характером, на которых это не производит особого впечатления. Например, похожий на цыгана маленький чернявый унтер-офицер. Его фамилия Шварц, я видел его пару дней назад на позициях возле рокадной дороги. Я снова встретил его там, когда мы с Громмелем пошли в наступление навстречу слабому, но все еще опасному огню противника. Это был холм с плоской вершиной на левом фланге. Здесь мы увидели яму, довольно глубокую, в рост человека. Вокруг нее — кучки мерзлой земли.
