Муд был переводчиком, приставленным к американской группе. Ему было сорок, и он носил безупречный европейский костюм и стрижку. По тем же причинам, по которым за день до пробега были сняты знаменитые портреты Маркса и Энгельса, Муду намекнули, что хорошо было бы ему носить что-нибудь менее вызывающее, чем униформа Красной Угрозы. Тогда он нарядился в серо-голубой костюм с перламутровыми пуговицами и расшитыми обшлагами. Из-под брючин поблескивали ковбойские сапоги тайванского производства. На шее красовался туго затянутый платок, заколотый булавкой в форме шестизарядного револьвера. Он выглядел как персонаж какого-нибудь комикса.

Однако на таможне в аэропорту его одеяние ни у кого не вызвало смеха. Более того, оно придало ему даже угрожающий вид, особенно когда он, вальсируя, проводил их мимо таможенного офицера.

С самого начала было понятно, что Муду не нравится английский язык. Однако ему пришлось его выучить: результаты тестов говорили, что у него есть к этому склонность, а стало быть, ничего не оставалось, как овладеть этим отвратительным наречием.

Он занимался письменным переводом и испытывал затруднения в общении. Он не умел болтать и не умел шутить. Единственное, на что он был способен, – это с улыбкой говорить «нет», «нельзя» и «боюсь, это невозможно».

Поэтому журналисты испытали настоящее облегчение, натолкнувшись на Блинга, который сидел в холле гостиницы и, слушая по маленькому кассетнику «Освежись» в исполнении Диво, читал комикс про Спайдермена. Они так и замерли. Перед ними сидел молодой китаец в синих солнцезащитных очках и шортах, с давно не стрижеными волосами, торчавшими в разные стороны, как перья. Зрелище было впечатляющим.

– Ну и ну! – дружно зааплодировали они. – Настоящий пекинский панк.

– Тоже мне, беглые американские псы. Присаживайтесь. Я вижу, вы как раз собирались предложить бедному студенту что-нибудь выпить.

После трех рюмок джина и непродолжительной идеологической полемики его включают в группу, обещают подарить кроссовки и уверяют, что его настоящее имя в статье названо не будет.

– Не волнуйся, – заверяют американцы. – Никто никогда не узнает, что Блинг Клосби сбежал на Восток.

Сделка была заключена, и с тех пор Блинг сопровождал их повсюду. Муд спокойно отнесся к появлению этого представителя Новой волны, но решил извлечь из ситуации максимум выгоды. В каком-то смысле Блинг предоставлял мистеру Муду возможность стать еще более непроницаемым: Муд поручил ему отвечать на все возникающие вопросы. Когда его спрашивали: «Как производится отбор студентов в спортивной академии?», или «Существуют ли в Китае законы, по которым можно будет наказать этого сумасшедшего шофера, если он, скажем, задавит велосипедиста?», или «Зачем все-таки Китай устраивает это соревнование?» – он отвечал: «Это вам объяснит мистер Б. Линг».

– Тогда объясните вы, мистер Блинг, – не сдается журналист. – Если, как вы утверждаете, Китай хочет проявить себя с лучшей стороны, то зачем надо было устраивать марафон? Китайские бегуны будут просто задавлены.

Блинг наклоняется через проход так, чтобы его не слышал Муд.

– Вы должны понять, что для марксистов противоречия означают нечто большее, чем для вас, болванов. Ленин утверждал, что «диалектика – это изучение сущностных противоречий». Энгельс говорил: «Само движение уже является противоречием». А Мао считал, что революция и развитие вырастают из противоречий. Он полагал, что классическое философское утверждение: «Небеса неизменны, как неизменно дао» было выдумано феодалами, так как было им на руку. Следовательно, так называемый «путь» был разновидностью так называемого механистического материализма, или вульгарного эволюционизма, которые, по его мнению, вступали в противоречие с самой сутью трансцендентного метафизического даосизма прошлого. Сечете? Это было гениальным прозрением молодого Мао. Он не стал порицать старые пути, он просто вскрыл существующие в них противоречия.

– Застраховался ото всех?

– В каком-то смысле. А с другой стороны, он определил закон своего бездействия. Противоречия порождают революцию, но когда революция побеждает, революционеры должны уничтожить все, что привело к победе, – несогласие, недовольство, недоверие к правительству. Революция – это дракон, поднимающийся на вершину и пожирающий своих родителей. Поэтому революционному дракону, естественно, присуще недоверие и к собственным отпрыскам, понимаете? – а также к другим огнедышащим, шныряющим в поисках рисовой соломы.

– Что касается этого дракона, то, по-моему, его заглотила собственная женушка, – замечает фотограф, следивший за последними разоблачениями по маленьким, переводящимся на английский язык, газетенкам.

– Вы имеете в виду вдову Мао и ее четверку? Да она просто старая глупая шлюха, унаследовавшая власть. Ей не хватило бы ни класса, ни смелости, ни мозгов, чтобы организовать заговор против Мао даже тогда, когда он совсем выжил из ума. Нет, это сам Мао натворил кучу дел, чтобы остаться на вершине, – наехал на массу влиятельных людей. Только представьте себе всех призраков, которые населяют его личный ад, – всех его товарищей, коллег, профессоров и поэтов, которых ему приходилось уничтожать, чтобы смазывать колеса этой долбанной культурной революции.

– Я думал, что ради него ты и уехал из Питтсбурга, Блинг. А теперь ты говоришь о нем как о настоящем диктаторе.

– Противоречия для многих из нас стали Новым путем, – замечает Блинг и, отвернувшись к окну, устремляет взгляд на бесконечную вереницу черных велосипедистов.

– Потому-то тебе и нравится Диво? – интересуется журналист. Ему послышалось, что Блинг, в своей драной футболке и со своей дурацкой прической, сказал: «…Новой волной». Блинг бросает на него недоумевающий взгляд.

– Мне он не нравится. Я слушаю его по той же причине, по которой занимаюсь бегом, – для выработки эндорфина. – Он похлопывает по карманам в поисках расчески. – Я бегаю, потому что это причиняет боль.

Изначально это собрание устраивалось для того, чтобы врачи и журналисты могли осмотреть семьдесят с лишним участников завтрашнего пробега. Но что врач может сказать такого, чего еще не знал бы о себе марафонец? Что кардиолог может сказать тридцатипятилетнему фанатику с твердыми, как ядра, пятками и пульсом 35 ударов в минуту?

Поэтому медицинский осмотр был заменен тревожными предостережениями. Самой главной проблемой была вода.

– Не пейте воду из губок. Напитки от организаторов забега будут стоять на белых столах. Личные напитки – на красных. Пользуйтесь только ими. Личное питье должно быть предоставлено сегодня для проведения анализов.

– Понял! – наклонившись, шепчет Чак Хаттерсли. – Они хотят похитить у нас формулу гаторада.

– Не перенапрягайтесь! Расслабьтесь. Впрочем, чтобы вам не мешали транспорт и зрители, предусмотрены контрольные участки для отстающих…

Гул голосов стихает. Какие еще контрольные участки? Никто об этом никогда не слышал. Бегун должен бежать до тех пор, пока он в состоянии переставлять ноги.

– Те, кто не пробежит двадцать пять километров за час сорок, будут сняты с дистанции.

Янг, сидящий среди шестидесяти других китайских бегунов, ощущает спазмы в животе. Он не имеет ни малейшего представления о том, за сколько он пробегает 25 километров. Он даже не представляет, сколько это. От деревни до школы? Или половина этого пути? Или путь туда и обратно?

– Если отметку тридцать пять километров вы не проходите через два часа двадцать минут, вас также снимают с дистанции.

Янга охватывает ужас. Он вспоминает ликующую толпу у кладбища. Если его снимут с дистанции, домой лучше не возвращаться. Лучше совсем не начинать, если не сможешь дойти до конца. Но потом ему приходит в голову, что он должен потратить все силы на то, чтобы пробежать 35 километров за два часа двадцать минут, а потом можно будет хоть ползти до финиша.

– Мы также предлагаем вам самостоятельно сходить с дистанции, если вы почувствуете недомогание.