Я прибыл в полицейский участок округа в своем обычном виде – кожаная куртка, полосатые штаны, ботинки и серебряный свисток на шее. В лагере позволяют ходить в своей одежде. Но здешние полицейские на дух не переносят этого. Лейтенант Гердер оторвался от пишущей машинки, взглянул на меня, и его мертвое лицо еще больше помертвело.

– Ну что, зайчик. Сдавай сюда весь свой хлам.

– Весь? – Обычно заключенным Почетного лагеря доверялось самостоятельно отдавать часы, перочинные ножи и прочие мелочи.

– Весь. Не хватало еще, чтобы ты начал свистеть в разгар ночи.

– Тогда извольте составить полную опись имущества.

Лейтенант награждает меня пронзительным взглядом, берет из стопки бланк и заправляет его в каретку.

– Один свисток, – начинаю перечислять я, снимая с шеи цепочку, – с припаянным к нему серебряным распятием.

Лейтенант не шевелится.

– Губная гармошка, настроена на ми-бемоль.

Лейтенант продолжает смотреть на меня из-за машинки.

– Ну давай, Гердер. Ты хочешь получить весь мой хлам, а я хочу, чтобы все до последней мелочи было описано.

Мы оба прекрасно понимаем, что на самом деле меня интересуют две мои записные книжки.

– Клади все в лоток, – говорит он. – И стаскивай с себя этот маскарадный костюм.

Он выходит из клетки, и я снимаю с себя куртку с бахромой, которую Бигима сделала мне из шкуры лосихи, сбитой Хулиганом на перевале Семи Дьяволов, когда он ехал с зажженными фарами и отказавшими тормозами.

– Клади ее в лоток. Руки на стену, ноги на ширину плеч. – И он ударяет меня ногой под коленку. – Рэк, прикрой меня, пока я шмонаю заключенного.

Меня обыскивают с головы до пят, забирают темные очки, носовой платок, щипчики для ногтей, шариковые ручки и все остальное. Оба моих блокнота завернуты в толстый пергамент, расписанный для меня Фастино во время отвальной. Гердер срывает его, запихивает в корзину для бумаг и швыряет блокноты поверх остальных вещей.

– В соответствии с законом, Гердер, я должен получить опись этого имущества.

– Пока ты находишься у меня, закон для тебя – я, – сообщает лейтенант Гердер.

Он говорит это спокойно и бесстрастно. Просто ставит меня в известность.

– Ну ладно, тогда вы все будете свидетелями, – я достаю из лотка блокноты и показываю их помощнику шерифа Рэку и остальным присутствующим. – Все видели? Два блокнота.

После чего отдаю блокноты Гердеру, который относит их в свою клетку, кладет рядом с печатной машинкой и начинает стучать по клавиатуре, не обращая внимания на излучаемую в его адрес ненависть. Рэк проявляет большую нервозность – вместе со многими из присутствующих ему предстоит вернуться обратно в лагерь, где он будет невооруженным охранником. Сначала, пытаясь умаслить нас, он начинает нам подмигивать, а потом поворачивается ко мне и расплывается в честнейшей доверительной улыбке.

– Так ты хочешь написать книгу об этих шести месяцах, которые провел у нас?

– Думаю, да.

– И будешь публиковать ее в еженедельных приложениях к «Хронике»?

– Надеюсь, что нет. – Еще не хватало, выдавать по три страницы воскресному приложению. – Это будет издано отдельной книгой.

– Боюсь, тебе придется многое изменить… например, имена.

– Ни за что. Разве можно выдумать имена лучше, чем сержант Рэк и лейтенант Гердер?

Пока Рэк обдумывает ответ, Гердер пропихивает ему в окошко бумаги:

– Подпиши.

За отсутствием ручки Рэку приходится воспользоваться одной из моих. Получив подписанные бланки, Гердер вынимает из лотка все мои шмотки и кладет их в пронумерованную картонную коробку, накрывая сверху моей курткой.

– Вот и хорошо. – Он поворачивается к панели дистанционного управления. – Можешь застегнуть штаны и подойди к решетке.

– А мои блокноты?

– В камере есть бумага. Следующий.

Рэк возвращает мне ручку, когда я прохожу мимо, и Гердер оказывается прав: в камере действительно есть бумага. Сиксо тоже уже там. Правда, теперь он в синем комбинезоне вместо ярких слаксов и спортивной куртки, но продолжает вести себя вызывающе, притворяясь крутым:

– А вот и мои котики!

Один за другим в камеру входят заключенные, доставленные Рэком. Все они уже прошли сквозь руки Гердера, лишившего их сигарет, бумаги и всего остального.

– Мне очень жаль, – говорю я.

– Руки прочь от Дебори, – предупреждает их Сиксо. – Он страшен в гневе.

И тут же доносится звон ключей.

– Дебори! К тебе Дагз!

Дверь распахивается, я выхожу и иду вдоль ряда камер в приемную. Там за столом уже сидит Дагз, осуществляющий надзор за условно осужденными. Перед ним рядом с судебными документами лежат мои блокноты. Дагз отрывается от бумаг и поднимает голову.

– Я вижу, ты вел себя вполне прилично, – замечает он.

– Я – хороший.

Дагз закрывает папку.

– Как ты думаешь, к полуночи кто-нибудь за тобой приедет?

– Может, кто-нибудь из родственников.

– Из Орегона?

– По крайней мере, я надеюсь на это.

– Кто-нибудь из родственников. – Он устремляет на меня взгляд профессионального полицейского – в меру сочувствующий, в меру откровенный. – Приношу свои соболезнования по поводу отца.

– Очень тронут.

– Из-за них судья Риллинг и вынес такое решение.

– Я знаю.

Еще в течение некоторого времени он читает мне лекцию о вреде ля-ля-ля, и я даю ему договорить до конца. Наконец он встает, обходит стол и протягивает мне руку:

– Ну ладно. Только не пропусти утреннее заседание в понедельник, если хочешь, чтобы тебя отпустили на поруки в Орегон.

– Обязательно буду.

– Я тебя провожу.

По дороге в камеру он спрашивает о моих тюремных записях и о том, когда они выйдут. Когда будут закончены, – отвечаю я. И когда это может произойти? Когда все будет закончено. Собираюсь ли я описать сегодняшнюю беседу? Да, и сегодняшнюю, и судебное заседание на прошлой неделе – все.

– Дебори! – окликает меня Сиксо через решетку. – И еще вставь в свою долбаную книгу, как меня оторвали от общества и в течение пяти с половиной месяцев заставили играть здесь в пинокль с местным начальством. И всякий раз, когда у этих бугаев заканчиваются сигареты, кто-нибудь из них интересуется: «А какие сигареты курит Сиксо? «Винстон»? Вот пусть и гонит!» Это честно, старик, или как? Но им меня не сломить! Анджело Сиксо все перенесет.

Некоторые чуваки так умеют жаловаться, что в их устах жалоба звучит похвальбой.

Дверь за мной закрывают, и Дагз уходит. Сиксо садится. Он мотает уже второй срок. А некоторые сидят и по три раза. Тех, кого выпускают на поруки, называют краткосрочниками. Но иногда малый срок отсидеть сложнее, чем большой. И у многих краткосрочников едет крыша, или они сбегают.