А общее… Удивляет столь же беспомощная и беспорядочная реакция властей на кризис. Также полностью отсутствует координация действий и представление о том, что нужно делать уже на следующем этапе. Из-за этого страна «на ровном месте» потеряла 200 миллиардов долларов валютных резервов (даже десятая часть этой суммы была бы для нас спасительной в 1998 году!). Это правительство может утвердить еще один список стратегических предприятий, потратив на это уйму драгоценного времени, но дальше все равно не сумеет ничего с этим перечнем сделать. Власти бросает то в жар, то в холод — один и тот же руководитель в течение недели легко переходит от шапкозакидательских настроений к полному унынию. Не хочется в это верить, но все идет к тому, что имеющиеся огромные резервы будут быстро пущены по ветру и страна вновь встанет на грань экономического краха. По крайней мере, решение финансировать повышение пенсий за счет внешних заимствований — это явный признак того, что власти ведут страну в эту сторону.

Мрачная перспектива… В 1998 году из отпуска пришлось вернуться?

Да, меня тут же, еще в воскресенье 16 августа, вызвали обратно в Москву: все, хватит отдыхать, давай, пора новую реструктуризацию проводить. В общем, в том странном отпуске я пробыл выходные дни, а в понедельник уже был на рабочем месте.

И началась чехарда: Кириенко был отправлен в отставку, приглашенный назад Черномырдин старался найти общий язык с Думой. Виктор Степанович попросил Бориса Федорова возглавить антикризисный штаб. Под руководством Федорова мы с Олегом Вьюгиным с помощью экспертов из бизнеса выработали план срочных мер. Но попытки Бориса Ельцина продавить через Думу повторное назначение ЧВС не увенчались успехом. Коммунисты требовали компромисса. И Борис Николаевич, будучи настоящим политиком, пошел на сделку с оппозицией ради обеспечения общественного консенсуса, стабильности и вывода страны из тупика. Премьер-министром стал Евгений Примаков.

Как сложились ваши отношения с Примаковым? Доверял ли он вам? Или вы с Евгением Максимовичем непосредственно не контактировали?

Нет, встречался, и весьма часто: и на совещаниях, и с личным докладом. Но разговор получался своеобразный, поскольку он вообще-то был далек от финансов, от долгов, от макроэкономики, не очень понимал, как все это работает.

А, между прочим, он — академик РАН по отделению экономики…

Однажды Примаков меня вызывает: «Вот вы являетесь главным по этим делам — по внешнему и внутреннему долгу. И я вам даю такое поручение: все реструктуризировать. Сколько вам нужно времени для реструктуризации всех долгов?»

Я говорю: «Знаете, Евгений Максимович, в прошлый раз (в 1994–1996 годах) два года понадобилось, чтобы все это разложить, реструктуризировать, подписать соглашения».

«Вы что, — накаляется он, — саботажем занимаетесь? Два месяца вам сроку — и все! Идите. И не дай бог, если не договоритесь».

Я возражаю: «Так не бывает».

«Я вам два месяца даю. И через три часа приходите ко мне с планом-графиком: когда, что и с кем вы будете делать. Иначе вы — саботажник».

Ну что тут поделаешь? Возвращаюсь в Минфин, смеюсь, собираю всех своих начальников департаментов и рассказываю: «Вот такая история, вот такое понимание у нового руководства, как нужно работать. Давайте писать план». На два месяца написали какой-то план мероприятий, что мы будем делать — то, другое…

Я приношу: «Вот, пожалуйста» Он говорит: «Ну вот, совсем другое дело! Завтра езжайте в Нью-Йорк или туда, куда вам еще надо, и переговаривайтесь». Просто взглянул и положил, не читая, в ящик стола, видимо, чтобы иметь мои письменные обещания в случае чего.

Позднее, когда стартовали переговоры, началось формирование бюджета, он понял, что все намного сложнее устроено, но в то время его позиция была простая: в стране все проблемы из-за того, что кругом саботажники. Да и сегодня многие начальники так думают. Это для них просто и ясно.

Не хватает дисциплины и порядка.

Точно. Я полетел в Нью-Йорк, начал все переговоры по новой. Собралось человек 50, представители разных банков и компаний, от каждой — целая делегация, и не просто средние менеджеры, а крупные руководители. Для них это было первое общение с официальным российским представителем после дефолта, и они решили вылить на меня все накопившееся раздражение. На первых встречах стоял жуткий ор, люди кричали что-то типа: «Мы лучше будем жрать ядерные отходы, чем еще когда- либо покупать российские ценные бумаги!» Но потихонечку начались конструктивные переговоры.

Очень важна была также и первая после дефолта встреча с международными финансовыми чиновниками в октябре 1998 года, в Вашингтоне, на плановой сессии Мирового банка и Валютного фонда. Были сделаны начальные прикидки по будущей программе сотрудничества с фондом. Без нее нельзя было провести жизненно важную для нас новую реструктуризацию долга бывшего СССР перед Парижским и Лондонским клубами (официальными и частными кредиторами). Иначе бюджет просто никак не балансировался.

Потом я на правительстве докладываю: вот такая ситуация, такое отношение к нам, необходимо предпринимать последовательные логические шаги и делать это каждый день. И тогда мне Примаков говорит: «Вот каждый день и ведите свои переговоры…»

Весь ноябрь, декабрь, январь я разрывался между Москвой и Лондоном — Парижем — Франкфуртом. В понедельник вылетал, в четверг возвращался, в пятницу — переговоры с российскими банками и другими внутренними кредиторами, пострадавшими от дефолта по ГКО, в субботу — доклад министру, премьеру. И в понедельник снова улетал.

Наконец где-то в январе 1999 года согласовали тексты первых соглашений по реструктуризации. И потом их подписали.

По подсчетам аналитиков выходило, что кредиторы согласились получить за каждое долговое требование к России стоимостью в 1 доллар всего 4 цента.

То есть в 25 раз меньше первоначально обещанного!

Да, им пришлось смириться. Инвесторы — очень прагматичные люди, и для них нужны были веские аргументы. Обсуждали все детально: каков вероятный сценарий экономического восстановления страны, какой график обслуживания долга будет для бюджета посильным. Например, для нас принципиальным было сохранение внутреннего долга в рублях, тогда как многие кредиторы требовали перевода обязательств в доллары. Тактика подобных переговоров очень сложная, с многочисленными профессиональными нюансами. Пережимать тоже было нельзя — тогда вместо упорядоченной реструктуризации мы получили бы полномасштабный бойкот со стороны инвесторов и миллион исков к государству во внутренних и международных судах. (Несколько позже именно в такой ситуации оказалась Аргентина. Хотя, как мне говорили, там внимательно изучили наш опыт, но переборщили.)

А вообще, какие самые интересные переговоры были в вашей биографии?

В 1996 году, когда договаривались о комплексной реструктуризации долгов Парижскому клубу. Переговоры продолжались пять дней и пять ночей подряд.

Пять суток работали без отдыха и сна?!

Спали совсем понемногу. На лавках, на креслах, прямо в зале, где шли переговоры. Помню, как люди в обморок падали от усталости. Сидит человек за столом, потом раз — и упал. Конечно, можно договориться сделать перерыв на 2–3 часа. Но в первую ночь даже перерывов не было. Обычно расходились к утру, а где-то часов в го снова собирались. В Парижском клубе только так переговоры и ведутся: садятся и, пока не договорились, не расходятся, то есть сессия не заканчивается.

В 1999 году вам удалось добиться новых договоренностей с кредиторами. Это как-то отметили?

Мне очень нравилась эта работа, я ее профессионально знал, в общем, это было мое дело. Правда, затем Примаков повысил меня, назначив первым замминистра финансов.