Пока Карпов готовился к очередной схватке с Корчным, которая должна была состояться в конце года в Мерано, я успешно выступил на молодежном командном чемпионате мира в австрийском городе Граце, показав лучший индивидуальный результат: восемь побед при двух ничьих!

Американский мастер Эрик Шиллер весь турнир внимательно присматривался ко мне, и я приведу несколько его зарисовок с натуры, чтобы читатель мог представить себе, каким я виделся в то время со стороны.

«Именно на этом чемпионате я увидел, что Каспаров верит в приметы. Похоже, он, как Самсон, думает, что бритье плохо отражается на его результатах. Поэтому после ничьей с Куатли, на игру с которым он пришел гладко выбритым, Гарик стал принимать более богемный вид. Тогда он снова стал выигрывать и закончил турнир, набрав 90 процентов очков против соперников хорошего международного уровня…

Две наиболее впечатляющие партии Каспаров сыграл с англичанином Спилменом и американцем Федоровичем. В игре с Федоровичем проявился важный элемент его стиля: когда Джон попал в цейтнот и его фигуры начали вязнуть на ферзевом фланге, Гарик решил немножко поиграть на его цейтнот. Эта тактика удалась блестяще.

Каспаров очень интенсивно настраивается на игру перед самым началом партии. Он заранее занимает место за столиком, глубоко сосредоточивается. Лицо, которое только что было спокойным и безмятежным, вдруг начинает излучать напряжение…

Вне турнирной обстановки все совсем иначе. Он с удовольствием играет блиц, хотя видно, что ему быстро надоедает это занятие, если противники слабые. Лучшие американские блицеры единодушны {35} в том, что он в этом деле великолепен. Гарик говорил мне, что у него вызывает интерес только один блиц-партнер — Карпов. Его уверенность в себе безгранична, но никогда не переходит в высокомерие. И он до сих пор преклоняется перед Фишером. Могу еще добавить, что Гарик не любит больших скоплений людей…

Гарик — отличный педагог. В Граце он прочитал лекцию, в которой проанализировал несколько партий шахматистов из стран третьего мира. Его демонстрация педагогического метода Ботвинника была превосходна, а практические советы оказались полезными. Моя собственная игра в течение последних месяцев заметно улучшилась, а ведь я был всего лишь переводчиком…

Литературный стиль Каспарова резко отличается от фишеровского, а его образованность гораздо выше. Он заядлый любитель чтения, и в его чемодане всегда полно книг».

Да, я повсюду возил с собой книги: труды по истории, мемуары, томики стихов моего любимого Лермонтова… Я всегда стремился больше узнать о странах, в которых мне доводилось бывать. Помню, в Эскориале, резиденции испанских королей, я по школьной привычке… стал подсказывать гиду. Благодаря природной памяти я помнил каждую вычитанную в книге дату. Позже я научился держать свои знания при себе. Но мальчиком сдержаться не мог. Это не было бахвальством: просто мне не терпелось поделиться своими знаниями со всеми вокруг.

Когда мне было лет шестнадцать-семнадцать, я с большим удовольствием общался с дворовыми ребятами. Смелые, лишенные предрассудков, то были дети улицы. Они считали меня своим и бесхитростно восхищались мной. Им ничего не надо было от меня, кроме общения, и это подкупало. Они внимательно слушали мои рассказы о писателях и актерах, о других знаменитостях, с которыми мне приходилось встречаться. При некотором пренебрежении к общепринятым нормам в их среде царил культ справедливости, свой неписаный кодекс чести. Именно с ними создавалась атмосфера искренности и раскованности. Кстати, уже тогда я заметил, что мне легко общаться с руководителями высокого ранга и с уличными ребятами, но не с теми, кто «между ними»…

Вспоминая далекую теперь юношескую пору, я вижу, что тогдашние мои жизненные представления обо всем, что не касалось шахмат, были весьма туманны. Из чего состояла моя жизнь? Из бесконечной смены самолетов, городов, гостиничных номеров, турниров… Остаются в памяти обычно проблемы, а мои проблемы были связаны с шахматной доской. Конечно, я чувствовал, что становлюсь знаменитым, и не буду притворяться, будто мне это не нравилось. Хотя я и стал избегать людных мест. Мой друг Вадим Минасян сетовал на то, что мы не можем, как прежде, просто погулять по Баку: нас постоянно останавливали — кто побеседовать, кто поздравить, кто пожелать удачи. Потом то же самое стало происходить и в других городах.

Отношение к славе обычно меняется со временем: сначала она приятна, потом начинает раздражать, затем воспринимается спокойно и, наконец, она становится повседневностью, и ее просто перестаешь замечать.

Целью моей очередной поездки в 1981 году был голландский город Тилбург, где организаторы всегда собирали сильный по составу турнир. До этого мне очень помогал фактор неожиданности — никто не мог поверить, что сидящий напротив юноша может представлять серьезную опасность. Да и мои партии были еще малоизвестны зарубежным шахматистам. Но теперь ситуация изменилась. Мое имя бежало впереди меня, соперники стали готовиться к встречам. К тому же ведущие гроссмейстеры в большинстве своем оказались дьявольски изобретательны. Впоследствии я понял, насколько полезным и, главное, своевременным был этот «провальный» турнир, ставший ступенью в моем шахматном развитии. Но тогда, в Тилбурге, я испытал нечто похожее на шок. Ведь я не привык проигрывать.

В принципе мое выступление трудно было назвать провалом. По общему мнению, итог для восемнадцатилетнего юноши, поделившего 6—8-е места в компании именитых гроссмейстеров (три партии я выиграл, три проиграл и пять закончил вничью) был похвальным. Однако меня такой результат разочаровал, я воспринял его как крушение надежд. Но что расстроило нас с тренерами больше всего, так это мое неумение реализовывать достигнутое преимущество. Гроссмейстеры лучше меня ориентировались в сложных положениях, и особенно в эндшпиле. В глубине души я был убежден, что могу их побеждать, но прежде мне следовало совладать с самим собой.

Во втором туре я играл с Портишем, и он достиг ничьей в ситуации, где мне это казалось немыслимым. А в партии со Спасским меня ждали еще большие потрясения: я, по крайней мере, дважды упускал выигрыш и в конечном счете, угодив в цейтнот, проиграл. Петросяну я пожертвовал пешку, получил весьма перспективную позицию, однако в решающий момент не нашел верного продолжения атаки, и многоопытный Тигран Вартанович, чья игра на самом деле больше походила на действия удава, чем тигра (с которым ассоциируется его имя), устоял и в конце концов выиграл. В дальнейшем этот горький опыт помог мне вернуть ему долг — победами в Бугойно и Никшиче.

Единственным утешением стал выигрыш у Андерссона, и до сих пор я считаю эту партию одним из лучших своих достижений. Петросян, который неизменно поддерживал меня даже тогда, когда это было не слишком модно, писал: «Появление Каспарова на международной арене имело для западных шахматистов примерно такое же значение, как в свое время появление Карпова. Ни с тем, ни с другим игра из общих соображений к добру обычно не приводит…

Способность терпеливо мобилизовать резервы, прежде чем продвинуться вперед, и есть один из секретов каспаровского успеха… Можно лишь восхищаться тем, как все его фигуры, кроме разве что короля, участвуют в атаке, и в то же время у противника нет абсолютно никакой возможности разменять хотя бы одну из них».

В конце партии Андерссон воскликнул: «Я с Каспаровым больше не играю!» — и остановил часы. Но, конечно, мы встречались за доской снова и снова.

И все же для меня турнир был неудачным. Очень хорошо проведя отдельные партии, в целом я достиг не слишком ободряющих результатов. Я был еще неопытен, стремился выиграть во что бы то ни стало, и гроссмейстеры наказывали меня за чересчур рискованные действия. Это был отрезвляющий опыт, показавший, что мне еще многое предстоит узнать и усвоить в шахматах. Я понял, что нуждаюсь в большей игровой практике на уровне зарубежных гроссмейстерских турниров. Мне следовало научиться играть жестче, чтобы доводить свои замыслы до логического завершения в борьбе с лучшими турнирными бойцами. Мы с тренерами сошлись на том, что это — основной урок, полученный в Тилбурге.