Дом епископа Феогноста, обмазанный желтой глиной, как и другие дома в Сарае, но большой, двухэтажный, с нарядным крыльцом, был обнесен высокими стенами. Единственные ворота захлопнулись за переяславским посольством, скрыв его от любопытных взглядов.

Было над чем задуматься великому князю!

Сарайский епископ Феогност не оказывал подобной чести ни одному русскому князю. Самого Ярослава он допустил лишь для благословенья и короткой исповеди. А от разговора о делах мирских уклонился, повторив приличествующие случаю слова: «Богу — богово, кесарю — кесарево. Аз, убогий, лишь о душе пекусь, будучи пастырем над христианами, в землю иноверную заброшенными…»

Но еще больше задумался бы Ярослав Ярославич, если бы мог знать, что Дмитрий не только первый князь, принятый на епископском подворье, но и единственный на Руси, кому епископ присылал тайные грамоты из Орды. О многом позаботился в свое время великий князь Александр Ярославич Невский. Среди прочих была забота о том, чтобы престарелого сарайского епископа Митрофана заменил в Орде верный человек. Таким человеком был Феогност. Он ждал случая помочь наследнику Невского — князю Дмитрию. Теперь случай представился…

Келья епископа Феогноста показалась Дмитрию кусочком Руси, чудом, перенесенным из прохладного сумрака заокских лесов в пыльный зной ордынской столицы. Стены и потолок были обшиты свежим еловым тесом. В келье пахло смолой, нагретым деревом — теми непередаваемыми лесными запахами, с которыми сроднился каждый русский человек. Перед иконой богородицы, заступницы Владимирской земли, мерцал огонек лампады. Под ногами лежал не пестрый восточный ковер, а домотканые льняные половички. И обставлена была келья по-русски: деревянный стол, до белизны выскобленный ножом, тяжелые деревянные скамьи, лари для посуды и домашней утвари, а под иконой в красном углу — епископское кресло, тоже деревянное, с большим резным крестом над спинкой. И оконце было прорезано так, как привыкли это делать на Руси: узкое, со свинцовыми переплетами. Только за стеклами были не ласкающие глаз белоствольные березки, а минареты мечетей, вонзившиеся в безоблачное южное небо…

Беззвучно ступая босыми ногами, в келью вошел доверенный отрок-послушник, поставил на стол сулею с холодным квасом, прибрал порожнюю посуду. Постоял у двери, ожидая, не прикажут ли чего, — беседа епископа с молодым переяславским князем затянулась, — и вышел, тихо притворив за собой дверь.

Феогност, проводив его взглядом, продолжил:

— Может, и справедливо рассудили вы с князем Васильем, что пришло время столкнуть Ярослава с великого княженья. Только хану сейчас не до ваших споров с Ярославом. Менгу-Тимур занят походом на Константинополь…

— Поход на Константинополь?!

— Воистину так! Еще весной Менгу-Тимур отъехал в степь, к излучине Дона. Туда назначено ханским родственникам и мурзам приходить с туменами. А ордынский обычай тебе, княже, ведом: на место сбора войска ордынцы чужих не допускают. Так что встречи с ханом не жди…

— Что же делать, отче? — обеспокоенно спросил Дмитрий. — Без самого хана спора о великом княженье не решить…

Епископ Феогност задумчиво теребил седую бороду. Неладно выходило дело. Если Дмитрий вернется из Орды ни с чем, великий князь найдет случай отомстить…

— Подумаю. А ты отдохни с дороги. Устал, поди? Да и то, третий час говорим! С богом!..

Дмитрию не сиделось на епископском подворье. Чужой и непонятный город, шумевший за стенами, привлекал его. В сопровожденье боярина Антония и нескольких дружинников-телохранителей князь Дмитрий ездил по улицам Сарая, заглядывал в лавки купцов и мастерские ремесленников.

Разделялся город по верам людей, населявших его. Отдельно жили мусульмане, отдельно — христиане. Базары у них тоже были разные, у каждого народа свой. В одном конце города поднимались минареты мечетей, в другом — кресты христианских церквей.

Отдельно стояли дома и лавки иноземных купцов, обнесенные высокими стенами из-за опасения разбоев. У ворот купеческого квартала стояла своя стража.

Казалось, Сарай состоял из нескольких разных городов, живущих каждый своей особой жизнью…

Неподалеку от ханского дворца поблескивал на солнце пруд. Вода в пруду была желтая, грязная, пригодная разве что только для гончарных или кожевенных работ. Питьевую воду жители Сарая набирали из реки и в больших глиняных кувшинах развозили по домам на повозках. И, что самое удивительное, чистой водой торговали на базарах, будто хлебом или молоком…

Сарай князю Дмитрию не понравился: толчея, пыль, смрад. В городе не было ни садов, ни зеленых лужаек, милых русскому глазу. Дома прятались за глухими глиняными стенами. Люди на улицах смотрели неприветливо. Только сопровождавшие князя вооруженные дружинники заставляли их уступать ему дорогу.

А на окраине города, где стоял караван-сарай, ветер гнал из степи тучи раскаленной пыли, перемешанной с кизячным дымом. Оглушительно ревели верблюды. Ржали кони, привязанные к кольям кибиток. Скрипели огромные деревянные колеса повозок.

«Невесело здесь Василью Ярославичу!» — сочувственно подумал Дмитрий, подъезжая со своими спутниками к караван-сараю.

Костромской князь встретил Дмитрия хмуро, неприветливо. Да и с чего ему было радоваться?

О делах разговаривать было не с кем: и хан Менгу-Тимур, и его ближние люди уехали невесть куда и невесть когда возвратятся. Только битикчи, старший писец ханского великого дивана, остался во дворце…

Подошел Глеб Василькович Белозерский, тоже невеселый, болезненно-бледный. Привыкший к прохладному северному лету, он с трудом переносил неистовую сарайскую жару. В разговоре Белозерский князь почти не участвовал, во всем соглашаясь с Василием Ярославичем.

Решили для начала послать подарки ханскому битикчи. Быстро сговорились, какие именно подарки пошлет каждый, чтобы не возвышаться друг перед другом. Дмитрий стал прощаться.

Провожая переяславского князя до ворот караван-сарая, Василий попросил:

— Разузнай у епископа, как поскорее управиться с делами. Он-то знает… Поторопимся, князь… Ты ведь благоденствуешь на епископском подворье, а мне здесь — худо…

В голосе Василия прозвучала откровенная зависть.

Пыль, ворвавшаяся в приотворенные ворота с неожиданным порывом ветра, запорошила глаза. Василий зажмурился, достал из-за пазухи тряпицу, принялся вытирать слезящиеся глаза.

Дмитрий ждал, что еще скажет князь Василий.

— Поезжай! Поезжай! — наконец махнул тот рукой. И опять пожаловался: — Худо мне здесь…

Дмитрий легко вскочил в седло.

Невысокий, полнотелый Василий смотрел на него теперь снизу вверх, горькие морщины избороздили лоб, редкие волосы растрепаны ветром.

Дмитрий вспомнил, как прозвали в народе костромского князя — Квашня, и вдруг подумал, что тот ему не соперник. Если в тридцать лет смотрит как старик — значит, не жилец на этом свете!

Дмитрий стегнул плетью коня и помчался прочь от караван-сарая. За ним в клубах пыли скакали Антоний и дружинники.

Только через три дня епископ Феогност позвал Дмитрия на беседу в ту же келью, пропахшую смолистыми лесными запахами. Тот же тихий отрок затворил дверь за спиной переяславского князя.

— Запомни два имени, сын мой! — сразу начал Феогност. — Джикжек-хатунь, любимая жена Менгу-Тимура, и темник Ногай, предводитель туменов Дешт-и-Кипчака…

— Жена хана? — удивленно переспросил Дмитрий.

Епископ улыбнулся, подтвердил:

— Да, Джикжек-хатунь! Здесь Орда, а не Русь. В Орде все по-иному, чем у нас. Ханские жены не только детей растят, не только домашними делами заправляют. Вспомни, от кого получал грамоты отец твой, Александр Ярославич Невский, от великого хана Гуюка или от ханши, матери его? От ханши! Кому приписала молва смерть деда твоего, великого князя Ярослава Всеволодовича? Тоже не хану, а ханше, опоившей его ядом…

Заметив сомненье на лице Дмитрия, епископ Феогност поднялся с кресла, подошел к ларю и достал несколько пергаментных свитков.

— Погляди сам, — сказал он, отчеркивая ногтем строку на одном из пергаментов. — «Мнение хатуней, мурз и темников сошлось на том, чтобы избрать на ханство Менгу-Тимура, сына Тукана, внука Батухана…» Видишь, даже в приговоре курултая ханши поставлены на первое место! А вот ярлык самой Джикжек-хатуни, — продолжал он, разворачивая другой свиток. — «Джикжек-хатуни слово царевичам улусным и мурзам и баскакам и таможенникам…» Запомни, сын мой: путь к сердцу Менгу-Тимура лежит через юрту Джикжек-хатуни!