Из узких соборных окон доносилось протяжное церковное пение: епископ Митрофан правил свою последнюю службу.

Навстречу Батыю выехал Менгухан. Батый спросил насмешливо:

— Почему твои храбрецы остановились перед юртой руситского бога? Не думают ли они, что стены охраняют злые духи? Я могу прислать своих людей с таранами…

— Мой тумен сражался впереди всех! — надменно ответил Менгухан. — Мои воины не боятся ни людей, ни духов. Но многие умерли, не вкусив сладости победы. Пусть мертвые багатуры, улетая с дымом погребального костра в Небесную Страну, слушают жалобное пение руситских шаманов! — И пояснил, указывая на воинов, которые несли к стенам собора дрова и бревна: — Здесь будет погребальный костер!

— Здесь будет погребальный костер! — повторили другие ханы, разом снимая шлемы и склоняя головы.

— Пусть будет погребальный костер! — согласился Батый.

К вечеру завал из бревен, между которыми лежали трупы татар, поднялся почти до половины стен Успенского собора. Вокруг собора сидели на корточках тысячи татарских воинов.

За стенами Детинца, в Новом городе, в Среднем городе и на посаде, продолжали гореть дома. Клубы черного дыма стелились над землей, то и дело закрывая купола собора.

Неистово били в бубны шаманы, извиваясь в священной пляске и выкрикивая непонятные слова.

В руках Арчи-Хете, хранителя погребального огня, пылал факел.

Под глухие удары бубнов к собору подошли ханы: Батый, Орду, Шибан, Менгу, Кадан, Гуюк, Байдар, Бюджик. Встали полукругом позади Арчи-Хете, подняли сабли к багровому от пожара небу.

Хранитель погребального огня протянул Батыю факел, завыл, закрывая ладонями лицо.

Шаманы громче ударили в бубны.

Взревела боевая труба.

Батый, размахивая факелом над головой, закричал:

— Поднимайтесь в последний поход, спящие багатуры!

— В последний поход! — заревела толпа, заполнившая соборную площадь.

Взметнулись обнаженные сабли.

Факел, переворачиваясь на лету, упал на погребальный костер. Загудело пламя, быстро охватывая облитые горючей смолой бревна.

Воины упали ниц в окровавленный снег.

Женщины-шаманки, раздирая ногтями лица, затянули древнюю погребальную песню:

Лобызаемый мой много перевалов перевалил.

Оплакиваемый мой много вод перебродил.

Сколько ни зови — он не бросит взгляда на меня.

Сколько ни ищи — его и след простыл…

Воины из тумена Менгухана, ударяя саблями по окованным медью щитам, выкрикивали славу павшим в стране глубоких снегов. Старый тысячник, поднимая к небу пересеченное шрамами лицо, запевал тонким голосом:

В черную ночь они рыскали волком,

Белым же днем будто коршуны мчали.

Если стоянка — не трогались с места,

Если поход — остановки не знали…

— Ху! Ху! Ху! — отзывалась тысячами голосов толпа.

Перед своими неправды не знали,

Как откровенности — перед врагами…

— Ху! Ху! Ху! — выдыхала толпа.

Жар становился нестерпимым. Татары пятились от костра, прикрывая лицо рукавами шуб. Смолкло пение в соборе — все молящиеся задохнулись в дыму.

Хранитель погребального огня Арчи-Хете метался как одержимый вокруг костра, выкрикивал:

— Спящие багатуры взывают к вам — мстите! Мстите, пока рука держит саблю! Мстите, пока десяти пальцев не станет! Мстите! Мстите! Мстите!..

— Ху! Ху! Ху! — откликалась толпа.

Ночью вокруг Золотых ворот, где отсиживалась последняя горстка владимирцев, остались только редкие караулы: почти все татары ушли в Детинец, к погребальному костру. Это помогло защитникам Золотых ворот пробраться в темноте по руинам стены и уйти из города. Частый ельник за речкой Лыбедью укрыл беглецов.

Среди спасшихся был воевода Иван Федорович.

Летописцы, повествуя о страшной зиме, от сотворения мира шесть тысяч семьсот сорок шестой, с горечью и тоскливым недоумением писали, что татары за один месяц февраль попленили четырнадцать градов, и не осталось городов и сел от Владимира до самого Торжка, где бы они не воевали. Современникам нашествия движение воинства хана Батыя казалось сплошным всесокрушающим валом, который, сметая все на своем пути, катился к Верхней Волге.

Однако в этом движении на север были и свой смысл, и своя логика — логика завоевателей.

Хан Батый разделил тумены на несколько больших ратей и послал их по речным и торговым путям, чтобы разрушить укрепленные города, центры сопротивления и опору русской военной силы. Завоеватели надеялись, что без крепостей страна окажется беззащитной и тогда можно будет легко осуществить то, что в конечном счете было целью похода, — ограбить завоеванный народ и поставить его под власть Орды…

Тумены ханов Кадана и Бури пошли от Владимира прямо на восток, вниз по реке Клязьме. Ханы торопили воинов:

— Быстрей! Быстрей! Не дадим руситам спрятать в лесах свое добро!

Но слухи о приближении татар оказались быстрее степных иноходцев. Конные сотни Кадана и Бури встречали на пути брошенные жителями села и деревни.

Не удалось взять добычу и в удельном городке Стародубе. Князь Иван Стародубский загодя вывез семью и все богатство за Волгу, в дремучие леса. Примеру князя последовали и многие другие стародубцы. В городе остался лишь воевода Афанасий с небольшой конной ратью.

Первый, малый приступ стародубцы отбили: подъехавших к стенам татарских лучников отогнали стрелами, а затем, устроив неожиданную вылазку, перебили многих из них. Татары встали заставами поодаль от города, ожидая, пока подойдет подкрепление.

Кадан и Бури подступили к Стародубу еще засветло, но штурмовать город не стали: еще не подошел обоз с пороками и штурмовыми лестницами. Да и стоило ли торопиться? Город обречен, а приступ без осадных орудий принесет только лишние жертвы…

Так сказал опытный Бури, приказав воинам ставить юрты и разжигать костры. Войско переночует возле города руситов, отдохнет после длительного перехода. Кадан согласился с ним.

Однако защитники Стародуба под покровом ночи тихо ушли через задние ворота и бесследно растворились в лесных чащобах. Татары так и не заметили, что город опустел. С воинственными криками они полезли на стены и остановились в недоумении — биться было не с кем!

С проклятиями бегали татары по пустому городу: даже домашнюю утварь унесли с собой стародубцы, даже хлеб до последнего зернышка выгребли из амбаров — голо…

Конные разъезды, посланные впереди войска, донесли ханам, что и дальше по реке Клязьме села и деревни покинуты жителями, что там не осталось не только добычи, но и зерна и сена для коней. Тогда Кадан и Бури повернули войско на лесные дороги, прямо к Городцу-Радилову, разбогатевшему на волжской торговле. Нашлись и проводники: не все суздальские торговые люди вынесли лютые пытки, кое-кто и смалодушествовал.

Нелегким был поход через леса. Саженные сугробы, лесные завалы, чащобы и буреломы, засыпанные снегом овраги, в которых всадники вместе с конями тонули, как в пучине. Казалось, сама русская природа сопротивляется завоевателям, защищая жизни детей своих…

Но тяготы похода окупились неожиданностью: в Городце так быстро татар не ждали. Только немногочисленные дозорные стояли на стенах, даже городские ворота по дневному времени оставили открытыми. Татарская конница, вылетевшая из леса, с ходу ворвалась в город.

Лавки, полные красного товара, купеческая казна, дорогая посуда и обильные запасы княжеского двора стали добычей завоевателей. О татарских воинах, замерзших в снегу, провалившихся в овраги и волчьи ямы, пронзенных тяжелыми стрелами из настороженных возле лесных тропинок самострелов, — никто не вспоминал. Живые радовались добыче, а о погибших позаботятся слуги Небесной Страны, в которой приготовлены юрты для каждого воина. Один возносится в Небесную Страну раньше, другой позднее, но конец жизненного пути неотвратим, и нужно ли задумываться над этим?..