Деда Данилу на Москве прозвали Воротником.

Жил дед Данила в избе у восточной, самой опасной стены города, где к валу подходила ровная пологая возвышенность. Когда-то отец Данилы, как теперь он сам, был сторожем при воротах, оберегал Москву от врагов.

Ночью сторожа-воротники стояли на башне, следили за дорогой, выбегавшей из дальнего леса, за гладью Москвы-реки, по которой могли подкрасться к городу чужие воинские ладьи.

С рассветом ворота открывали, пропускали обозы купцов, мужицкие телеги, пеших странников. Оживленно и весело было днем у воротной башни. Но наступал вечер, наглухо запирались ворота, и снова несли сторожа-воротники свой недремный караул. Ночью не было доступа в Москву ни конному, ни пешему, ни боярину, ни смерду: не поспел засветло — ночуй в поле! За этим строго присматривал московский воевода Филип Нянка.

Тяжелая рука была у воеводы. Как-то раз, много лет назад, приоткрыл Данила ночью ворота — очень уж просил старый знакомец, опоздавший засветло вернуться в город… До сих пор помнит плети у воеводской избы… Крепко помнит! Не случалось с ним больше такой оплошности. А служил он у воротной башни уже не первый десяток лет.

Невелик, но крепок был град Москва. Вал высотой более семи сажен, деревянные срубные стены с башнями, с бойницами, высокие обрывы Москвы-реки и Неглинки — не подступишься!

Но град не только стенами крепок — войском. А войска у воеводы Филипа Нянки осталось мало. Почти все ратники ушли к Коломне, чтобы вместе с другими великокняжескими полками остановить царя Батыгу на устье Москвы-реки. Воевода ждал подмогу, но из стольного Владимира приехал только юный княжич Владимир Юрьевич, сын великого князя, с горсткой телохранителей. Для воеводы Филипа Нянки в этом лишь новая забота: теперь не только о городе, но и о княжиче Владимире заботиться приходилось, за сына великий князь спросит строго…

От московского полка, выступившего к Коломне, вторую неделю не было вестей. Евсей Петрович — воевода опытный, с радостным вестником не умедлил бы, тотчас послал.

Неизвестность тревожила. Тревога воеводы Филипа Нянки передавалась людям, да и сам он был в этом виноват: требовал от всех осторожности, помногу раз проверял караулы, строго взыскивал за нераденье. К слову сказать, нерадивых почти не было. На башне день и ночь стояли сторожа, напряженно вглядывались в сумрачную тишину окрестных лесов, прислушивались. На всех дорогах к Москве притаились крепкие заставы. На дальних возвышенностях были наготове костры из сухих просмоленных дров, чтобы черным предостерегающим дымом оповестить о приближении татар. Ничего не упустил воевода, чтобы татары не застали Москву врасплох.

Подмосковные села, деревни и монастыри давно опустели: люди собрались под защиту городских стен…

Шла к исходу первая половина лютого зимнего месяца — января.

Ранним утром, когда солнце еще не разогнало сизого морозного тумана, дед Данила заметил какое-то шевеленье у темной кромки леса. Пригляделся. По дороге, ведущей через поле к городу, медленно шли кучки людей.

Негромко, печально пропела труба.

Свои, московские!

Но как их оказалось мало! Едва половина московских дружинников вернулись из-под Коломны, да и из вернувшихся чуть не каждый второй — поранен…

Понуро опустив головы, воины прошли под воротной башней, столпились возле воеводской избы. Сани с Евсеем Петровичем подъехали к самому крыльцу. Боярин с трудом приподнялся (дружинники бросились помогать, поддержали за спину), сел.

Неторопливо подошел воевода Филип Нянка — седобородый, кряжистый, в медвежьей шубе, накинутой поверх боевого доспеха. Молча обнял Евсея, трижды облобызал. А спрашивать — ничего не спросил, воеводе все было ясно без слов. Рассказ о поражении лучше выслушивать наедине. Евсей Петрович понимающе склонил голову…

По тесовым ступенькам сбежал, придерживая рукой развевающийся плащ, княжич Владимир.

— Ну что? Ну, как там, под Коломной? Как брат Всеволод? Как войско? — зачастил он торопливыми вопросами.

Евсей Петрович виновато посмотрел на нахмурившегося Филипа Нянку, но отмалчиваться не решился: княжич спрашивает!

— Сеча была злая у Коломны… Побил нас царь Батыга великим многолюдством своим… Пали князья Роман Ингоревич и Всеволод Пронский. И большой воевода Еремей Глебович неживой уже… Видели, как бился он мечом, будто простой воин…

— А брат мой? Что с братом Всеволодом? — перебил княжич.

— О князе Всеволоде Юрьевиче доподлинно не знаю. Сказывали, будто бы отъехал он с ближними своими людьми за Москву-реку, к Мещерской стороне. А мы вверх по реке, в другую сторону. Но думаю, спасет его бог да леса мещерские…

Когда раненого боярина унесли в избу, Филип Нянка распорядился:

— Отогрейтесь в избах — и на стены! Все на стены! Тяжко было под Коломной, но тот бой позади. Ступайте, ступайте! Сотники укажут, кому куда!

На воротную башню — опасное место — воевода послал десяток дружинников. Старший из них — молодой, круглолицый, улыбчивый — озорно подмигнул деду Даниле:

— Принимай, дед, подмогу! Авось не стесним. А ежели и стесним, не нам жалься — воеводе, он послал…

— Да что ты, родной! — засуетился дед Данила. — Какая теснота? С народом мне веселей. Время нынче опасное, с моей-то стариковской немочью куда уж башню оборонять! Копья тут поставьте. А зазябнет кто, пусть в мою избу идет. Близко изба, крикну, ежели что…

С людьми деду Даниле действительно стало повеселей. Воины вспоминали былые походы и битвы, дальние и ближние города. Народ подобрался молодой, но бывалый: другой всю жизнь проживет, а малой доли того не увидит, чего ратные люди за год насмотрятся.

Приходил на башню воевода Филип Нянка, осматривал оружие, спрашивал, не обижают ли харчами. Дружинники отвечали бодро. Воевода гляделся спокойным, уверенным в себе; эта уверенность передавалась и ратникам. Шептались: оттого так спокоен воевода, что подмога идет, большая подмога, может, сам великий князь с полками поспешает недаром сына своего наперед в Москву прислал. Неспроста это: чтобы в малом граде Москве — и великокняжеский сын!..

О подлинных мыслях воеводы Филипа знала только его жена Агафья, верная спутница жизни. Когда вернулась из-под Коломны ополовиненная московская рать, воевода сказал жене:

— Вот и смерть наша пожаловала. Не выстоять Москве супротив такой великой силы, не выстоять.

— Да что ты, батюшка? — пробовала возразить Агафья. — Неужто так грозно? Может, обойдется? Может, стороной пройдут?

— Нет, мать, — тихо сказал воевода. — Другой дороги у царя Батыги нет. По рекам идут татары. Поднялась Москва на привольном речном пути, от реки богатела и множилась и нынче от реки гибель примет…

— А сыновья? — забеспокоилась Агафья. — Может, убережем их, батюшка? Может, гонцами куда пошлешь или еще как?

Тяжело было на душе у старого воеводы. Два сына служили под его началом в московской дружине. Молодые, русоволосые, смелые. Жить бы им да жить. Сам бы жизнь отдал, чтоб их уберечь. Но нельзя. Он — воевода и сотни сыновей поведет на сечу, и верить они ему должны как родному отцу, что не слукавит, не словчит. И Филип Нянка сказал, гневно сдвинув брови:

— Замолчи, мать! Негоже говоришь! Стыдно будет людям в глаза глядеть, если своих сыновей от битвы ухороню! Не слышал я твоих слов, мать, не слышал!

Но только с женой говорил старый воевода вот так, душа наизнанку, а от других свои тревоги скрывал, и особенно — от княжича Владимира. Успокаивал:

— Стены у нас крепкие, вои храбрые, даст бог — отобьемся!

Не было в Москве нетвердых духом. Все москвичи взялись за оружие. И когда над дальними возвышенностями поднялись дымы сигнальных костров — только женщины да малые дети остались в избах. Ощетинились стены Москвы стрелами и копьями.

Татары густо высыпали на равнину между Москвой-рекой и Неглинной. Всадники в лохматых шубах и войлочных колпаках обтекали город со всех сторон, пускали стрелы, сновали под речным обрывом, где стояли на высоких подпорках ладьи и струги, швыряли в них горящие факелы. Окутанные клубами дыма, ладьи, казалось, плыли над сугробами…