Нам некогда за город — суета,

Но все же видно — осень наступила:

В ларьках уже подогревают пиво,

И меж домов зияет пустота.

Ростов сегодня светел и печален,

И мы почти невольно отмечаем,

Что человек, курящий у лотка,

Старик, который тихо денег просит,

Шофер у своего грузовика,

И почтальон, что пенсии разносит,

И женщина, что вам кричит: «Пока!»,

И мамина увядшая рука

Напоминают осень.

Смываю глину и сажусь за стол,

За свой рабочий стол возле окна.

Блестит Азов, а розовый Ростов

По краю быстро схватывает тьма.

Светило плавит таганрогский мол

И расстилает алую кайму.

Ростов в огнях, а розовый Азов

Через минуту отойдет во тьму.

Еще блестят верхушки тополей,

Но их свеченье близится к концу.

С последней зыбкой кучкою теней

Плывет баркас по Мертвому Донцу.

Смыкает мрак широкое кольцо,

В котором гаснет слабый отблеск дня,

И вот мое спокойное лицо

Глядит из черных стекол на меня.

Приехали гости — пойду зарублю петуха.

В таз рухнет осенний букет, перепачканный кровью,

Я сплюну с досады, ругнусь, чтоб никто не слыхал,

И к речке сойду по тропе, занесенной листвою.

Неужто навеки жизнь будет не жизнь, а живот?

Я вновь задохнусь от внезапно нахлынувшей злобы.

Неужто наш дух никогда эту цепь не порвет,

Которой он связан, как пес, с конурою утробы?

Ведь я до сих пор разволнован грехом пустяковым.

Но что же мне делать, не смог я придумать опять.

Делянку щипать? Чтобы снова шипели чертковы:

«Не стыдно ли вам комара на щеке убивать?»

И трону я травы рукою, и вновь удивлюсь,

Что в мяте и доннике сердце стучит молодое,

И если ты скажешь, что это — мой собственный пульс,

Отвечу: «Конечно». Но мне станет скучно с тобою.

У гадючьих камней заалела эфедра

Влажный воздух так свеж, будто только рожден,

Тяжко дышит земля — в сокровенные недра

Вскрыты поры — все дышит прошедшим дождем.

Вкруг цветов и деревьев упругие глыбы

Теплых запахов — глыбы висят и дрожат,

И мне страшно от мысли, что мы ведь могли бы

Не прийти в этот светлый сверкающий сад.

Разве мог догадаться я сумрачным утром

В наших дрязгах, взаимных обидах, что днем

Будет воздух гореть сквозь пары перламутром

И глаза разгораться веселым огнем.

Я забыл, что я был пессимист и придира,

И невольно к душе подступает сейчас

Ощущенье великой гармонии мира,

На меня нисходившее несколько раз.

Вот недолгой отлучки цена.

У дверей — обгоревшая свалка…

Стены целы, и крыша цела,

Но внутри… Ах, как жалко! Так жалко,

Словно я потерял средь огня

Дорогого душе человека.

В этой кухне была у меня

Мастерская и библиотека.

Всюду лужи, развалы золы,

И лишь книги одни уцелели:

Плотно стиснуты, словно стволы,

Только вдоль по коре обгорели.

Вещи сгинули или спеклись,

Как забытые в печке ковриги,

Потолок прогорел и провис,

Но не рухнул — оперся на книги.

Черт с ней, с кухней, ведь я не о том,

Речь идет о задаче поэта:

Этот мир с виду прочен, как дом,

Но внутри… Ты ведь чувствуешь это.

Этот запах притих в проводах

И в никчемных пустых разговорах,

И в провисших сырых небесах,

И в глазах чьих-то серых, как порох.

Пламя только таится, оно

Ждет момент, когда б мы приумолкли.

Этот мир уже б рухнул давно —

Его держат книжные полки.

Осень реку покрыла своим стрекозиным крылом,

И на комьях земли появились значки слюдяные,

И собаки стоят на кургане и, как неродные,

Смотрят вскользь, озираются, рыщут с поджатым хвостом

Где последний кузнечик последнюю очередь бьет

По остывшим камням, по мишеням пустой паутины,

Я тревожно брожу и веду нескончаемый счет

Всем потерям земли, в первый раз так открыто любимой.

Жгут листву, и под ноги мне стелется медленный дым,

Пролетит электричка, отпрянет с тропинки сорока,

И на всем ощущенье уже подступившей беды,

Я был часто один и мне не было так одиноко.

Выбью двери ногой, но не сразу войду в этот дом,

Где на всем еще эхо былого веселья и смеха

Разожгу самовар, поиграю с приблудным котом,

Соберу чемодан и пойму, что мне некуда ехать.