Я ТАК ХОЧУ ТУДА, В НАЧАЛО… … Горестное чувство утеканья Присуще нам, как зрение и слух. Л. Григоръян Я так хочу туда, в начало, Где столько света и тепла И нужно от любви так мало — Всего лишь, чтоб она была, Где мир глядит в тебя влюбленно И нежен, словно мягкий мех, Где чувство неопределенно И разливается на всех Или туда, где мир развенчан, Он расплывается в слезах, Напоминая чьи-то плечи, Улыбку, волосы, глаза, Где ты застыл, закрепощенный Объятьем маленькой руки, И жизнь разгадкой воплощенной Щебечет у твоей щеки Или хотя б туда, где зачат Кромешный быт и неуют, Где мелочи так много значат, А сны покоя не дают, Где в первых приступах отчаянья Любовь, не зная, как ей быть, Познавши чувство утеканья, Спешит себя оборонить. Но можно и туда, где поздно Ее спасать или беречь, Где все горит, где несерьезно Ждать повода для новых встреч. В ежеминутное прощанье, Когда любовь уже не жаль, Там бродит за чертой отчаянья Такая светлая печаль. Но, впрочем, можно жить и дальше. Там мир так медленно болит, Там пусто так, что шелест фальши И тот немного веселит. Где собираешься в дорогу, Чтоб все забыть в чужом краю, Где чувство тлеет, понемногу Подтачивая жизнь твою. Но только не сюда, где, вдавлен В кровать волной небытия, Цепляюсь я за образ дальний, Почти забытый мной, где я Свой взгляд уже не отрываю От окон и входной двери. Любимая, я умираю, Приди, спаси и сохрани. 1985
* * * Здесь, в Испании, где ты и всегда найдется та, где послания — цветы, а признание — плита, здесь любая площадь — круг для копыт и красных краг, там, где ты или твой друг с кровью заключают брак. Сразу возникает бык, наставляет острый рог, испускает смертный рык, разворачивает бок, разворачивает бок — круглый, словно ржавый бак, необъятный, как каток, и лоснящийся, как лак. Соблюдая внешний шик, подавляя первый шок, делает свой первый шаг будущий костей мешок. Делает свой первый шаг в окруженье верных слуг, разворачивает стяг, каблуком бьет о каблук, и под общее «ура!» ты увидишь через миг: бандерильи — шампура входят в будущий шашлык. Продолжаешь наступать, говоришь: иди сюда! — чтоб скатеркою застлать стол нестрашного суда. Ведь не жаль, не жаль, не жаль, все предчувствуют конец, и твоя пронзает сталь сразу тысячи сердец. Под прицелом этих глаз ты застыл один — в крови. Вот примерно так у нас объясняются в любви. 1997 * * * Твой телефон на сердце моем Выжжен. И все. И не будем о нем. Будет хирург мое сердце вертеть, Долго звонить он не будет хотеть, Долго, шнура распуская витки, Долгие будет он слушать гудки, И наконец-то в уставшие уши Выдохнет худенький голос старуший: — Слушаю. — Умер товарищ один. Думали, может Родным сообщим. — А у меня-то и нет никого, Поумирали. Ну, ничего. … Пальцем хирург мое веко поднял, — Карие, — сухо он в трубку сказал. — Может, и знала когда-то его. — Что ж, извините. — Ну, ничего. 1978 АМФОРА Став на колени, словно пить хотел, У выхода античной анфилады, Черпал ладонью пепел и глядел На глиняное сердце винограда. Есть нестерпимый зуд припоминанья, Когда застыл в предчувствии вины, Но слышен только гул из глубины Бездонного и зыбкого сознанья. Там что-то с совестью. Я был бесчеловечен. Забытая — я знал, что это ты, Когда поднял за худенькие плечи К своим губам и отпил пустоты. 1982 |
