— А чьей собственностью является система?

— Ее контролируют люди с высоким коэффициентом интеллекта. И, понятно, в их распоряжении и самые большие блага.

— Одним словом, система как бог. Все в ней, и она во всем. А присутствие бога, как известно, никому не мешает.

— Удачное сравнение.

— Еще коньяку? Я тоже никогда им не увлекался. Ваше здоровье! Система зафиксирует, что я разрушаю свой мозг алкоголем?

— Уже зафиксировала. Но вам ничто не угрожает. Зеленая полоса на всю жизнь. Наконец, системе безразлично, кто сколько пьет. Упадет производительность — снизится коэффициент.

— А отделение, Совет координации — связующие звенья между системой и населением?

— Вы поняли верно.

— Скажите, — выпив третью рюмку, поинтересовался Сезар, — а конфликтов не бывает? Ущемленного самолюбия? Комплексов неполноценности? Презрительного отношения к менее умным, то есть своеобразного интеллектуального расизма?

— Сколько угодно. Общество есть общество. Всегда возникают какие-то противоречия. И самоубийства случаются. И блоки системы рушат. А чтобы систему сломать, надо одновременно нажать всем на все блоки. Но этого никогда не бывает. Да и зачем? У каждого равные возможности для того, чтобы аккумулировать в своей голове необходимое. Общество только бы выиграло, если бы у каждого гражданина интеллект превышал тысячу. Но ничего не поделаешь. Это дело далекого будущего.

— А как правительство помогает тем, у кого коэффициент низкий?

— Всеми возможными способами. Но ведь природа остается природой. Насильное вторжение только вредит. Негативная наследственность тоже дает о себе знать. Войны, голод, наркомания, изнурительный труд — все аккумулировалось в генах, передавалось следующим поколениям. Возможности мозга у всех фактически одинаковы, а функции возможностей — нет. И пока генотип гражданства не очистится, конфликты неизбежны.

— Думаю, мы сильно увлеклись. Принцип я понял. Остальное, как говорят, в рабочем порядке. Времени у меня — океан. — Сезар наполнил свою рюмку.

— Вам беспокоиться нечего: вы обеспечены. Но сейчас больше пить я бы не советовал. — Петер встал. — Телезрители просят вас исполнить одну миссию. Собственно, поэтому я и пришел так рано.

— Рад послужить. В чем же она состоит? — Сезар откинулся в кресле.

— Просят показать вас в музее астронавтики, возле вашего памятника, в вашем доме-музее.

— Мой памятник и музей?

— Ну да! Как всем погибшим или пропавшим без вести.

— О, слава!..

— Да, хотя после вашего возвращения пришлось поднимать старые архивы, вы же в систему не были введены.

— Ладно. Я не в обиде. Хотя вчера ни о памятнике, ни о музее ничего не говорили.

— Никто не вспомнил, а система посчитала нерациональным.

— А сейчас?

— Сейчас — да. Появился интерес, значит…

— Тогда вперед!

Так начался этот день. Непонятно, что его погнало в собственный музей, к собственному памятнику. Да, пожелание соотечественников. Им захотелось увидеть, как тот, погибший, воскрес и смотрит на себя мертвого. А он действительно возвратился из небытия к тому, что произошло вскоре после смерти. Памятник был из неотшлифованного черного лабрадорита, в нем выдолблена ниша, а в ней голова Адама Сезара из белого мрамора. Разум, потерянный в пространстве. И чудно было войти в коттедж, откуда вышел когда-то. Он смотрел на фотографии и грустно улыбался. На одной из них Патрис бежала взморьем в лучах заходящего солнца. Патрис, которая состарилась без него и умерла. Просто не верилось, что Патрис нет…

В машине он попросил Петера навести справки о судьбе Патрис. Парень минуту размышлял, потом начал нажимать клавиши на пульте. «Отпечатать или сообщить вслух?» — замерли на экране маленькие зеленые буквы. «Вслух, только вслух, — подумал Сезар, — я не служба информации, чтобы собирать досье. Только кратко, самое существенное. Пусть себе Патрис бежит взморьем. На фоне заходящего солнца. А мне одни сведения о Патрис Лонг».

— Патрис Лонг. Грамон. Психолог. Ученой степени не имела. Первый муж — астронавт Адам Сезар. Пропал без вести. Второй раз вышла замуж за Франца Зигмунда, автогонщика. Погиб в аварии. Затем вышла замуж за служащего фирмы «Феникс» Куба Лонга, умер в пожилом возрасте. При переходе на интеллектуальную оплату труда не выдержала перегрузки. Находилась в психиатрической больнице, где и умерла. Похоронена за счет государства. Родных и близких нет.

Издали гора смахивала на огромный голубоватый сегмент солнца, которое едва начало подниматься над горизонтом.

Прикинув по привычке на глаз расстояние до нее, Сезар проехал по автостраде еще метров пятьсот и, когда просвет между деревьями показался ему достаточным, повернул влево. Машина легко и плавно преодолела кювет и на полуметровой высоте понеслась над полем, над густыми зелеными всходами напрямик к горе.

Это он решил неожиданно в тот вечер, когда система ровным, бесстрастным голосом сообщила ему сведения о Патрис. «Стоп, — сказал он себе, — давай остановимся на минутку. Пятьдесят четыре года назад умерла Патрис в психиатричке, похоронена за государственный счет. А мне сорок восемь. Выходит, умерла до моего рождения… Собственно, я тоже умер и сейчас нахожусь как бы на том свете. Во сне. И если я мертвый, терять мне нечего — все, что имел, я уже потерял. Так вот, если это сон и я покончу с собой, сон должен прерваться, я проснусь за пультом «Глории». Если же это действительность, мне тоже терять нечего. Если в самом деле проводится эксперимент, в последнюю минуту меня остановят… Но если это эксперимент, зачем мне тогда разрешают думать, будто это эксперимент? Обострить ощущения, чтобы я полнее раскрылся? Почему разрешают контролировать себя? Или вынуждают контролировать, чтобы загнать на середину каната, протянутого над пропастью? Чего от меня хотят? Сон или эксперимент — все зафиксируется, потом расшифруется. Не верю, что это реальность, не верю, не воспринимаю! Я из того времени! Я хочу туда!

Спокойно, — уговаривал он себя, — спокойно, ты же астронавт, давай думать, у тебя же прекрасная реакция на смену ситуаций. Может, система еще не фиксирует мыслей. Приборы «Глории» фиксируют, да бог с ними, я проверен на лояльность. И вообще, коль дело идет к тому, что можно потерять рассудок, при чем здесь лояльность? Моя обязанность — не лишиться рассудка, сохранить себя, а там как получится. Во-первых, выключиться из суеты по познанию этого постиндустриального, или как его, общества, пусть живут как им хочется, мне какое дело? Я должен успокоиться, снять напряжение, чтобы не попасть в переделку. Отключиться. Экспериментаторы должны убедиться в моем спокойствии…»

И он избрал это место. Пожелал побыть в одиночестве, пострелять уток, словом, прийти в норму.

Сезара ждали. Когда через полчаса машина сделала поворот почти на девяносто градусов, ему открылась небольшая лужайка, укрытая свежими покосами клевера. В глубине была лесная сторожка, возле нее стоял пожилой человек, служитель. «Этого мне и хотелось, — отметил Сезар. — Вот такая сторожка с гонтовой крышей, заросшей мхом, и колодец во дворе».

— Я вас давно жду, — сказал мужчина и протянул руку. — Гофман. Так и зовите меня — Гофман. Коротко и ясно.

Сезар пожал крепкую красную руку Гофмана и невольно присмотрелся к нему. Старая шляпа с опустившимися полями, поношенный костюм, на ногах солдатские ботинки без шнурков, видны серые шерстяные носки. Сетка морщин под глазами, нос, как маленькая обчищенная луковица, короткая седая бородка. Что это: печать лесного одиночества или маскарад, антиквариат специально для Адама Сезара, чтобы он лучше себя чувствовал? Пускай, какая разница, покой и только покой, хватит самокопания.

— Давно вас ожидаю, — повторил Гофман. — Как получил указание системы, так и жду.

— Вас предупредили? — спросил Сезар.

— Ну да, — Гофман уже вытянул из багажника вещи, — сообщили. У меня приемник. С телеустройством. Я в курсе. Вы можете оставить машину здесь и выключить, хотя она, зараза, полностью и не выключается.