Сумеречная ночь приглушила краски. Вдали туман выполз из речного каньона и пластался по-над землей. Было странно видеть купины кустов и верхушки деревьев без стволов. А стоило спуститься пониже к поселку, как под пологом, словно под низкими облаками, стояли в полутьме только комли, и будто обрубленные кусты, и дома, будто срубы, - крыши их пропадали в тумане. И тишина там теснилась глухая, дышалось тяжело от застоявшейся влаги, но сильно пахло сеном, уже сметанным в копешки.

Совсем не то на взгорье, где находилась взлетная площадка. Тут небо оставалось чистым, блекло-лазурным и прозрачным. На нем проступило несколько очень ярких звезд. Негромко и с особой ясностью позвякивали инструменты, которыми механики что-то проверяли в вертолете. Провисшие над машиной лопасти делали ее похожей на нахохлившееся существо, дремлющее и недовольное, что беспокоят.

Прохлада на взгорье ядреная, колкая. Легкий, приметный в сумерках парок вырывался из уст людей при разговоре вполголоса, и это выглядело таинственно, как и желтый, неживой свет ламп-переносок около темной махины вертолета. Из окошка избенки-аэровокзала, на завалинке которой примостился инспектор, доносились сдавленные покрикивания и писк рации, создавая в душе Семена Васильевича впечатление необыкновенной отдаленности мира, куда улетают люди с этой принакрытой туманом земли. Семен Васильевич любил бывать в такие ночи на аэродроме, как торжественно именовали взгорье в поселке.

- Да поймите, не могу я этого для вас сделать! - услышал вдруг инспектор голос начальника экспедиции Бондаря. Широкоплечий, в кожаном реглане, Бондарь стоял перед Пичугиной, что медведь перед Аленушкой - сказочной маленькой девчушкой.

- Неужели это так трудно? - чуть нараспев, с затаенным смешком протянула Лариса Анатольевна. - Не-у-же-ли?

- Нет у меня причин снимать начальника партии и вас назначать. И что за фантазия? - с какой-то затаенной болью прорычал Бондарь.

- Что за фантазия? - почти пропела Пичугина. - Не фантазия. Я объясню. Я все могу объяснить.

- В разгаре сезона! - почти простонал Бондарь. - Я вас очень уважаю, Лариса Анатольевна… И поймите меня правильно…

- Я все понимаю, - с тихой безнадежностью промолвила Пичугина. - Я все понимаю. Понимаю - вы все можете. Даже в разгаре сезона.

- Но зачем? Зачем?! - Бондарь даже руками взмахнул. - Согласитесь, Лариса Анатольевна, я сделал все, что вы хотели. Вы хотели заниматься прежде всего научной работой. Разве вы ею не занимаетесь?

- Прекрасно знаете - не совсем так, как хотелось бы.

- Экспедиция не НИИ.

- Вы могли бы сделать больше. Вы обещали - ни в чем отказа не будет. Разве не так?

- В рамках возможного. В рамках возможного!

- Мне сейчас нужна должность… До зарезу нужна должность начальника партии на разведке и определении запасов.

- Ну и ну… Не только открытие, но и разведку и определение запасов хотите сосредоточить в своих руках… Оставьте и нашим товарищам… Так просто нехорошо. Поймите! Так нельзя.

- Давайте совсем откровенно… - очень мягко, почти вкрадчиво сказала Лариса.

Начальник экспедиции пожал плечами:

- Разве я бывал с вами неоткровенен?

- Я не об этом.

- Тогда не понимаю…

- Открытия-то нет.

- Какого открытия нет?

- Моего.

- Что за чушь? Перестаньте. Вы переутомились, может…

- Одни ссылки - на одного, на другого, на третьего… Жутко.

- Ни один, ни второй, ни иже с ним своих указаний, замечаний и прочих наблюдений не публиковали. И раз уж вы решились… Раз пошли ради себя к нам… Надо иметь либо чистую совесть, либо чистое отсутствие таковой. Так, поди, и колесо, - заторопился Бондарь, - не один-разъединственный человек открыл. Вся наука стоит и держится на чужих костях. В прямом и переносном смысле. Вы, Лариса Анатольевна, чересчур щепетильны. Так нельзя. Успокойтесь. Ведь никто не оспаривает вашего приоритета в открытии. Добро бы Садовская была с вами. Ну тогда непременно возник бы спор. Вы же одна в «поле» находились. И разве в самую трудную минуту мы вам не помогли? Нечего вам сомневаться. Мало ли чьи мысли вы использовали! Мне тогда как руководителю и газет читать нельзя. А я их читаю, читаю внимательно. Несерьезно все вами сказанное… Смешно даже, право.

Семену Васильевичу показалось, что Лариса взорвется, наговорит тысячу глупостей. Но она то ли сжалась, то ли лишь пожала зябко плечами.

- Мне нужно было этой весной брать партию - и в тайгу. На доразведку, на определение запасов. А не торчать тут в лаборатории. Не копаться в чужих мыслях. Назначьте меня начальником партии. Ну выдумайте такую, хоть бы в помощь тем, кто там уже работает.

Бондарь снова сказал очень спокойно:

- И весной на это не пошел. Что ж мои-то геологи тогда делали? Те, кто десять лет не ждал, а дорывался до своего часа? Им последний шаг оставалось сделать. Да вы опередили. Не задержись вы тогда на месяц сверх положенного срока, - вдруг вскипел Бондарь, - так мы весной вышли бы сами. Сами!

- Так вы и весной бы меня не назначили? - Лариса приблизилась вплотную к Бондарю. - И весной - нет? Подождите! - Лариса вскинула ладони, едва не зажав рот Бондарю. - Подождите… Если бы я осенью, той осенью, поставила условием, что весной - непременно, непременно в «поле»… и все сама до конца доведу?…

- Не взял бы я вас. Упрашивать перестал. Мне нужно было защитить честь моей экспедиции. Недаром же мы десять лет хлеб ели!

- Вы предвидели и этот разговор со мной? Предвидели? Да?

- В известном смысле, конечно…

- Мне надо скорее… Скорей! Понимаете? Денег нужно еще. Еще двух, всего двух лаборантов.

- Приеду - посмотрим… Но вряд ли… Поднажмите сами. Извините, на посадку пора.

Бондарь круто повернулся. Скрипнул блестящий, хорошо отреставрированный реглан, кожа которого выглядела совсем как новая.

Широко расставив ноги, будто морячок-салага, стояла Лариса, глядя в спину начальника экспедиции. Потом она сунула в косо разрезанные карманы замшевой куртки руки, сжатые в кулаки, и круто, так же как и Бондарь, повернувшись, пошла прочь. Но не к поселку, а в сторону скошенного луга, в туман…

«Ну и что? Кому и на что этим разговором глаза откроешь? Ничегошеньки разговор не дает», - подумал Шухов.

…Взволнованный пережитым воспоминанием, Семен Васильевич вышел к реке. Она торопливо скользила по наклонному каменному ложу русла, шепелявя в прибрежных валунах, закручивалась спиралью в заводи, где стояли у хлипкого причала поселковые лодки. Отбитые течением, они пугливо жались к настилу из горбылей, словно дворовые цепные собаки,- позвякивая время от времени ржавыми швартовами.

Ступив на причал, инспектор увидел из-за скалы на противоположном берегу деда Антипа. Тот только что выволок из реки здорового, в полпуда, тайменя. Рыба отчаянно билась на окатанных камнях, изгибаясь и выгибаясь, а дед норовил ударить ее по голове обушком топора, да промахивался. Стука издали было не слышно, и эта немотная борьба Антипа с тайменем в другое время вызвала бы у Семена Васильевича невольную улыбку, только теперь старческая неловкость как-то больно резанула по сердцу. И кричать Антипу было бесполезно - после болезни, которую он подхватил в последней экспедиции с Пичугиной, старик стал туг на ухо.

А едва завидев Антипа, участковый тут же понял, что старик ему тоже понадобится: пусть идет по берегу вдоль уреза воды, хотя, по мнению Семена Васильевича, тело Ларисы вряд ли могло прибить к той стороне - тут дело в течении. Да кто все знает? А второй свидетель в таком случае совсем не помешает.

Инспектор впрыгнул в свою лодку, быстро, с первого рывка, запустил мотор. Течение само вывело моторку из стаи сбившихся посудин. Шухов дал полные обороты. Мотор взревел, лодка задрала нос, будто встала на редан, говоря морским языком, и, оставляя за собой серповидный пенный бурун на темной воде, вывернулась на быстрину. Там она сразу замедлила ход под напором стремительного течения. Попадая в коловерти и водовороты, моторка плюхала днищем о поверхность реки, поднимая брызги и дрожа.