«Тоже мне речники, - досадливо поморщился Федор. - Ну она ладно. Она за себя в ответе. А коли Сергунька отправился бы в такое путешествие? Мальчонка запросто мог не рассчитать своих силенок. Пошел бы в берестянке в заводь перед порогом и то ли подошел близко к горлу порога, то ли попал бы в сильную струю - и не справился с течением. Сергунька мог отправиться в плавание и без ведома Ларисы этой Анатольевны. И погиб бы сам! Запросто!»

Нет уж, такого Федор и в мыслях допустить не мог. Подумать - и то оторопь берет. Сколько раз говорил он Марье: «Следи покрепче за Сергунькой». Это за Васяткой особого пригляда не требуется. Мал еще. Самое большее - нос, споткнувшись, расшибет. А за Сергунькой нужен глаз да глаз. У Марьи же все наоборот. Шляется Сергунька один-одинешенек по тайге, по берегу - ей и горя мало, лишь бы глаза не мозолил. Сколько раз спрашивал Федор у жены: знает ли она, чем Сергунька занимается? Она ж одно: «Здесь, около, шляется; крикну - прибежит». Являлся. А про шалаш и берестянку молчок. Ну, шалаш - ладно. Но лодка во владении мальчишки - забава опасная. Хуже ружья.

Змей повадился бить. Он: «Зачем?» А мать: «Смелее будет». Смелее-то смелее, да не ровен час…

Поздно обретя семью, Федор относился к первенцу с особой, суеверной любовью. Сорок лет за плечами - не двадцать, и будь у него на то время, не отходил бы от Сергуньки, а тут за двоих работать приходилось - и за егеря и за охотоведа. С год обещали нового прислать, да не шлют и с Марьи обязанностей не снимают. Вот и кололись. Зарплата ей идет, значит, и дело не бросишь. Деньги - они тоже сами собой с неба не сыплются, намотаешься по тайге ой-ей…

Зато семья!

Придешь, думаешь, и дух вон, а ребятенки медвежатами облепят. Марья чарку поднесет, так усталость только что тяжестью в пятках ноет. Васятка свое лепечет, Сергунька своими находками хвастает: то про малинник ему неведомый, то про корягу, на олененка похожую, а тут днями женьшень приволок. Граммов на десять. Не следовало бы его пока вырывать, лишь бы место отметить. Пусть бы еще подрос. Да ведь понять мальчонку можно. Взрослый и тот, поди, не удержался бы. Ведь и слава - сам нашел! А не сам? Так вот Лариса-то и помогла. Она и нашла небось непотерянное. Везет. Только Сергунька про Ларису молчок.

Действительно, не знал сын ничего о женьшене. Корни - те видел. Ягоды же и листья - нет. И нашел. Непременно Ларисин подарок. Но про нее самое молчок. Научила мальчишку хитрости, увертливости. Это как болезнь - к каждому запросто пристанет. Не водилось раньше за Сергунькой такого. Вправду святой, как Мария говорит, был: что в голове, то и на языке. Нынче, похоже, не то. Да не «похоже», точно. Вон сколько тайн развелось! Тоже мне - старатель-корневщик.

Тайны в мальчишеской душе что взрывчатка, настоящая мина: и неведомо для самого парнишки, когда взорвется…

Про шалаш-то он вроде говорил мне что-то. Говорил… Эка невидаль. Значит, поставил его Сергунька до встречи с Ларисой. Значит, вот когда тайна начало взяла!

Не хотел Сергунька говорить, что с Ларисой подружился. Слышал, дома не очень-то хорошо о ней говорят. А куда в доме от детей денешься? Обо всем на кухне за перегородкой не переговорить. Она ж этакой тихоней прикидывается, да втихаря с одного вола семь шкур содрать хочет. Однако как ей были рады поначалу. Потому что вроде бы с ее переходом якобы сама экспедиция, ее геологи, клад-руду нашли.

Да ну ее! Бывал я у геологов в партиях. Вечером так полаются, ну, думаешь, враги навек, ножей в руках не хватает. А утром в один маршрут идут. И хоть бы что.

Похоже, нервы эти у Пичугиной соскочили. Ничего, перед порогом придет в себя. Как увидит, что вода, будто кривое зеркало, прогнулась и тихо так валится, словно в преисподнюю, - очухается. К бережку подастся. За тихость порог Змеиным и назван. Это потом он в ущелье за поворотом грохочет, а вползает туда тихонько, исподволь.

Коварная штука, порог.

«Горный»-то - усеченное название, укоренившееся и официально закрепленное на географических картах, а полное - Горное-Перевалочное. По узкой пятикилометровой перемычке - низине - у основания речной петли издавна перетаскивали охотники-промысловики свой нехитрый скарб, плоскодонки и баты, чтоб идти в верховья, в таежные дебри, богатые пушным и мясным зверем, обратно возвращаясь с добычей. За долгие-долгие годы смельчаки не раз пытались одолеть Змеиный порог сверху вниз на лодках, плотах, да только губили души. В память о погибших и в назидание будущим охочим удальцам на скальной плите у выхода из порога писали, кто чем мог, имена сгинувших без следа, а те, которых нашли, изловили в реке, покоились под вечными лиственничными крестами неподалеку от горла Змеиного. Волоком перетаскивали посудины и первые геологи. А потом охотничьи бригады и экспедиции, партии геологов стали забрасывать в глубинку вертолетами.

Снизу вверх по течению, говорили люди, удавалось пробраться бечевой до второго изворота, до раздвоенного «языка», перед которым находился выбитый водой в слабой породе грот. Дальше хода не было из-за непропусков, или, как еще называли эти места, «щек», где отвесные каменные берега стискивали реку так, что она будто кипела, пучилась и пенилась от бессильного бешенства.

А всего Змеиный порог тянулся на семь верст, как по старинке говорили все.

Бечевой к гроту полвека тому с гаком добрался Антип с товарищами, когда их во время гражданской войны прижала к порогу казачья банда. В гроте бойцы и отсиделись до подмоги. Поминать тот случай Антип не любил, отвечал обычно: «Прижжет, так и по потолку, ровно муха, проползешь…»

Пройдя кругой кривун на реке, Федор вывел моторку на широкий плес, первый, как считали, до порога. По его предположениям, Пичугину он мог увидеть у следующего «прижима», меж скалистых берегов. Но берестянки не было.

Федор пристально оглядел тихие, с мягкими очертаниями заводи, поросшие стрелолистом. Он даже сбавил ход, чтоб ненароком не проглядеть, где, может быть, все-таки притулилась берестянка.

Яркость солнечного дня мешала, игра света и теней обманывала. Федор принял было за лодку часть выброшенного на берег ствола березы.

И тогда Зимогоров снова пустил мотор на полную мощность.

Лариса сделала несколько сильных гребков, положила весло перед собой. Берестянка пошла по инерции, и стало слышно, как тихо плещется вода, рассекаемая острым носом легкой лодчонки.

- Лариса! - донесся до нее голос Сергуньки. - Вернись! Пожалуйста, вернись!

Она заставила себя не обернуться.

Лодка выплыла на стрежень реки. Секунду-другую еще слышался колокольчиковый лепет струй у форштевня Сергунькиной пироги.

Стих.

Теперь только слабое течение повлекло легкое, словно перышко, белое тело берестянки к широкому, зеркального покоя плесу перед Змеиным порогом.

Эхо катило мальчишеский голосок по узкому проходу скал еще спокойной реки, такой задумчивой, с четким отражением скал и деревьев по берегам, будто не эта же самая река через несколько километров, распластавшись сначала широченным зеркальным плесом, обрушится вниз извилистым порогом - Змеиным.

- а-а-а… а-а-а… - несло эхо.

И пропал голос мальчонки.

«А что я ему?- лениво подумала Лариса.- Утешится. Все всегда во всем утешаются. Мать я ему? Сестра, наконец? Тетя? Тетя, да чужая. Случай нас сдружил немного… Вот и все…»

Был свободный день в начале этого лета. Лариса ушла за реку, подальше ото всех глаз. Она брела в чаще, не выбирая дороги и не обращая ни на что внимания. Как вдруг увидела мальчишку, вроде бы следовавшего за ней, и в ту же секунду услышала змеиный шип и увидела щитомордника совсем рядом, завизжала от неожиданности и испуга. Она закрыла ладонями лицо, и когда отняла, то увидела, что маленький мальчишка схватил щитомордника около головы и крепко сжал тело змеи, так что пальцы побелели. Змеиный хвост болтался в воздухе, норовя обхватить победителя. Но это продолжалось несколько секунд. Серега выхватил из ножен у пояса нож и резким ударом отсек щитоморднику голову. Темная змеиная кровь брызнула тугой струей, тело свертывалось и разворачивалось, будто пружина, хвост хлестал мальчишку по икрам, но он словно и не замечал ударов, стоял, широко расставив ноги.